Приложение

Концептуальная область возникшего в XIX столетии «большого спора» включала в себя не только темы Испании и Европы, но и соотнесенную с европейскими проблемами тему России. Как читатель мог убедиться, на протяжении данного повествования мы порой обращались к сопоставлениям исторических, в первую очередь религиозных, традиций испанской и русской культур. Но далеко не всегда наталкивающий на такие сопоставления «вызов», содержащийся в историческом материале, принимался автором этой книги. В одном довольно трудном случае такой вызов был принят, однако он потребовал специального исследовательского экскурса, который и предлагается далее вниманию читателя. Итак, мы рассматриваем «образ Испании» у Достоевского и «образ России» у Доносо Кортеса.

Существует особая черта, сквозь все отлитая роднящая между собой Достоевского и Доносо, а именно их общая тяга к обобщающему видению истории, доводящая их порою до своего рода «крайней мысли» и крайней модели, построенной для ее выражения. В этом смысле Достоевский и Доносо Кортес были мыслителями «одного порядка». Что же касается отмеченной выше особенности их философского дара, то ей мы обязаны в немалой мере наиболее блестящим страницам их творчества, по вместе с тем и характерной резкости и жесткости суждений, в том числе и в области национальных проблем. Ни; Достоевский никогда не был в Испании, ни Доносо Кортес - в России (и они ничего не слышали друг о друге).

Чтобы показать особенности их видения «иной страны», начнем с Достоевского, творца знаменитой притчи-поэмы «Великий инквизитор», отклики на которую можно встретить в испанской историко-философской литературе. Восприняв как упрек исторической Испании сверхидею легендарного «инквизитора» о том, что «людям нужен хлеб, а свободы — лишить», Маэсту отмечал: «Что же касается мысли о том, чтобы дать хлеб вместо духа, то никогда не было в Испании более духа и меньше хлеба, чем в наши великие века» 1.

Каково же было реальное соотношение «испанской темы» с основным содержанием этой философской притчи русского писателя? Достоевский предоставляет своей легенде определенное сюжетное место в романе «Братья Карамазовы», и эта сюжетная ткань повествования плотно держит легенду о Великом инквизиторе в российской — не испанской — теме. А надсюжетная, философская линия легенды о Великом инквизиторе и всего романа «Братья Карамазовы» выходит за пределы какой-либо страны, так как в ней речь идет уже просто о человечестве. Философская мысль Достоев-

1 Maestu R. de. Obra. Madrid, 1974. P. 1120-1121.

272

ского занята задачей установления болезней — нравственных уклонений - на уровне религиозного сознания. Так через «русскую болезнь» показаны тенденции общечеловеческой болезни, которые — в этом общем плане — несомненно имеют отношение и к Испании. Поэтому, исследуя взгляды Достоевского на западное общество, едва ли стоит прибегать к методу прямого сопоставления конкретно-исторических оценок из «Дневника писателя» и размышлений Ивана Карамазова из его «поэмы» — методу все еще довольно распространенному. К нему отчасти прибегает и X. Л. Арангурен в книге «Христианство Достоевского», изданной в Мадриде в 1970 г.

В книге X. Л. Арангурена наличествуют два подхода к «Великому инквизитору» Достоевского: первый — то, что и хотелось бы оспорить,— демонстрирует легенду как продолжение и высшее развитие исторической концепции Достоевского; второй - рассматривает легенду как философское произведение. Второй путь приводит Арангурена к весьма интересному заключению. Он предложил заново актуализировать легенду о Великом инквизиторе, называя ее «словом, отвечающим нашему беспокойству, словом, в котором мы нуждаемся». Обобщенное философское прочтение этой вещи позволяет Арангурепу предложить вариант современной «редраматизации текста Великого инквизитора»: «Ныне мы встречаемся со странным положением, при котором в то время, как множество людей страдают от нехватки хлеба, Запад, кажется, решил превратить и камни и все прочее в хлеб, иначе говоря, в статью потребления. Все, включая религию, тоже потребляемую то ли для спокойствия то ли для эйфории в соответствии с темпераментами и настроениями души» 2.

Освободив таким образом рассматриваемое произведение Достоевского от конкретной смысловой историчности, мы можем теперь определить «испанский» элемент поэмы, как тот «простой» факт, что «русский Великий инквизитор» — Иван Карамазов использует в своей легенде испанский театральный реквизит. Этого рода испанский элемент действительно присутствует в «Братьях Карамазовых». Никто, разумеется, не увидит в фантастическом мире «эпи-куровых младенцев» испанцев. Но, по словам Ивана Карамазова, воздух там - в художественном пространстве его поэмы - «лавром и лимоном пахнет». И — там же — горят костры аутодафе. «Это — Испания, XVI век»,— говорит Иван Карамазов. Достоевский-то, разумеется, знал, что испанский XVI век — это и век Сервантеса, это удивительная своим разнообразием Испания Дон Кихота. Но он, повторяем, не писал здесь истории. Остается признать, что в сознании писателя запечатлелась некая готовая «картина», «образ» из прошлого Испании (Маэсту, остро переживавший это, тут, в данных пределах, был прав), своего рода «негативный шаблон», который он и передал своему герою Ивану Карамазову.

Прервем, однако, на время тему Достоевского для того, чтобы . посмотреть, какой же образ России существовал в сознании испанского политика и философа X. Допосо Кортеса.

Одна из его знаменитых «философских» парламентских речей — та, что была произнесена в кортесах в январе 1850 г.,- как кажется, наиболее подходит для этой цели. В ней говорится о России, поскольку речь посвящена «общему положению в Европе», хотя

2 Aranguren J. L. El cristianismo de Dostoievski. Madrid, 1970. P. 100-101.

273

фактически и эта тема была полностью подчинена у Доносо изложению ряда основных элементов его философии истории. Когда же в конечном итоге Доносо обратился к положению в Европе, то общий масштаб его рассуждений оказался слишком велик для конкретной реалистической картины 1850 г., и он нарисовал в духе очерченных им тенденций европейское «будущее» — впечатляющий гротеск на тему «гибель Европы».

Доносо интересовало тогда многое из занимавшего затем Достоевского и в первую очередь — показатели философского и народного безверия, связь между общим мировоззрением людей и их общественным поведением, а также политикой страны. Именно в данной речи он выводил заключение о том, что Европа «уже вступила в состояние второй фазы» разложения христианской цивилизации и «находится иа пути к завершающей, третьей» 3. Картина «будущего» и предложения, которые далее последовали, заставили тогда же откликнуться жившего в Париже А. И. Герцена, опубликовавшего свою возмущенную статью в прудонистском «Голосе парода»4.

Допосо объявил в этой речи, что его занимают судьбы Европы па пространстве «от Польши до Португалии» 5, и первым вопросом, который он поставил в связи с будущим такой Европы, была позиция России. Сначала он выдвинул и обосновал положение, что в сложившейся европейской ситуации Россия не являлась угрожающей стороной. «Здесь говорилось об опасности, которая угрожает Европе со стороны России, но я уверен, что могу успокоить конгресс гарантией того, что в настоящее время и надолго в будущем не следует опасаться ни малейшей угрозы со стороны России» 6. Однако затем — совсем непоследовательно, если только не принять во внимание, что у него уже был свой «образ России» — Допосо стал тем не менее перебирать «необходимые условия» (или «события»), при которых Россия могла бы все-таки «овладеть Европой». Одна из целей этого проектирования была непосредственно связана с демонстрацией предложенной им схемы мировоззренческой эволюции Европы. Условно сформировав воображаемые «события», Доносо - далее - двинул спроектированную им «славянскую конфедерацию» на Запад и позволил ей «овладеть Европой». «Не думайте, что катастрофы на этом кончатся»,— говорил он, предрекая в заключение фазу всеобщего разложения и упадка в «негативной цивилизации» 7.

Представление об «образе России» у Доносо Кортеса проясняется этой фантазией с достаточной определенностью. Главенствующая черта в его отношении к России — это отстраненность, чуждость. Признавая Россию «европейской державою»8, он рассматривал ее, однако, как силу, противостоящую более близкой ему зоне Европы: отсюда и складывался — естественный для него — вышеизложенный сюжет. В отличие от Достоевского, много, хотя и критически, писавшего о католицизме и о «католических нациях», Доносо Кортес, говоря о России, как правило, умалчивал о пра-

3 Donoso Cortés Р. Obras completas. Madrid, 1970. T. 2. P. 460.

274

вославии, о всей проблематике расхождения этих двух христианских вер. Его «образ России» как бы вылеплен извне. И, судя по «Речи об общем положении в Европе» в целом, этот «внешний» «образ России» уже сложился, застыл в сознании Доносо — подобно тому, что мы ранее предположили у Достоевского в отношении истории Испании.

Стандартизация «образа России» прослеживается у Доносо и в его более ранних работах 30—40-х годов. Утверждая, что вся европейская политика России дезидеологична( мысль эту он впервые выразил в одной из своих статей в 1838 г.) 9, Доносо максимально упростил представление о нашей стране. Но зато он был, безусловно, последователен, когда усматривал одну лишь линию сугубо «материального интереса» (его любимый термин) в русской позиции в Восточном вопросе. Это было в общем-то равносильно тому примитивному представлению о грубо материальных интересах испанцев — открывателей Нового Света, которое тоже весьма широко распространилось в Европе XIX в.

«Образ России» у Доносо Кортеса почти не углублен в историю. Русская история привлекает собственно интерес Доносо «с возникновения Восточного вопроса в XVIII в.» Его немногие упоминания русского XVII в. неточны (он пишет, что Россия «все еще была тогда Великим княжеством Московским») и ориентированы на то, чтобы подчеркнуть влияние западного нашего соседа, Польши10. Приводя в одной из своих речей (1847 г.) пример о множестве народов и племен, вошедших в состав российского государства, Доносо называет украинцев, или малороссов, «казаками», а русских «московитами» 11. За недолгие годы своей жизни Доносо едва ли продвинулся в изучении истории России.

Но ведь, подчеркнем, тот — «внешний» и отчужденный — «образ России», который у пего был, не требовал приближенного рассмотрения. Более того, всякого рода «приближение» грозило его разрушить или существенно изменить.

Поговорим о трех (потенциальных и частично реальных) «приближениях», которые наиболее заметны нам отсюда, с конца XX столетия. В одном месте той же речи «Об общем положении в Европе» Допосо, рассуждая о причинах былой привлекательности союза с Россией для Германии, называет Петербург городом, обладающим «властью и традициями», «святым городом» 12. Это высказывание, органичное в небольшом контексте, но несущественное для основного русла речи Доиосо, открывает мало возможностей для серьезных заключений. Том не менее опо, очевидно, таит в себе тему о «приближении», которое не состоялось. Мы знаем, впрочем, и на примере Достоевского, как далеко было еще до экуменистских тенденций в XIX в.

Второе «приближение» интересно именно тем, что оно было реализовано и привело к какому-то изменению взглядов Доносо на политику русского государства. Будучи испанским послом в Берлине и затем в Париже, Доносо приобрел знакомства с российскими дипломатами. О «тесных дружеских отношениях» с русским послом в Вепе бароном Мейепдорфом Допосо сообщал своему пра-

9 Ibid. Т. 1. Р. 611-612.

11 Ibid. Т. 2. Р. 168-169 12 Ibid. P. 460,

275

вительству из Парижа в донесении от 27 апреля 1851 г.13 Мейен-дорф, в частности, помог Доносо встретиться со старым Меттерпи-хом. Это был круг общения, через который мир российского МИДа стал также лучше различим для испанского дипломата. Он стал различим в лицах: ему, например, не нравился министр иностранных дел граф Нессельроде. Но зато в начале 50-х годов Допосо стал все свои симпатии отдавать царю. «Император Николай I есть единственный государственный человек Европы»,— эту фразу можно дважды встретить в деловых письмах Доносо за 1852 г. 14 Если ранее Доносо Кортес развивал положение об отсутствии политического интереса во внешней политике России (о ее дези-деологичности), то теперь он находит в Николае I прежде всего идеолога, внимание которого направлено на тему революций («революционную цивилизацию», по Доносо) 15.

Однако русские дипломатические знакомства и своего рода «открытие» европейских стезей политики Николая I — это был все еще путь «внешнего» приближения к России. Поэтому достойно сожаления, что в силу тех или иных причин Доносо так и не пришлось «приблизиться» к России через ее культуру. В Берлине и Париже, где так подолгу находился Доносо, он мог бы случайно повстречать Тургенева и даже во многом близкого ему Гоголя. Но «встречи» не произошло, да и круг интересов позднего Доносо -как, впрочем, и Гоголя — все более перемещался от светской культуры в теологию.

Вернемся к Достоевскому. В отличие от Доносо, с русской культурой незнакомого и своими пристрастиями к ней не обременно-го, Достоевский был на всю жизнь потрясен «Дон Кихотом» Сервантеса. Эта тема — Достоевский и Дон Кихот — хорошо исследована. В 1953 г. испанский литературовед Мальдонадо де Гевара первым обратил внимание на тот факт, что в «Дневнике писателя» за 1877 г. Достоевский под видом отрывка из «Дон Кихота» дал сочиненный им самим текст о некоем разговоре Рыцаря Печального Образа со своим оруженосцем. Высказывания Достоевского о романе Сервантеса всегда содержат в себе превосходную степень восторга и признания. «Эту самую грустную из книг пе забудет взять с собой человек, на последний Суд Божий»,— писал Достоевский 16.

Литературоведение определило подход Достоевского к роману Сервантеса как «философско-психологический»: в центре его внимания стоит образ самого Доп Кихота. На фоне этой очень общей характеристики - под нее попадает и писавший о Доп Кихоте Тургенев — сугубая индивидуальность Достоевского проявляется, в частности, в том, что он делает Дон Кихота рыцарем под своим собственным стягом, героем на том интеллектуальном поле, которое он развертывает на страницах «Дневника писателя».

Известно, что мысли о Дон Кихоте не оставляли Достоевского и при его работе над своими романами. Образ испанского идальго и российская «почва» как бы смыкались тогда в сознании Достоевского, примиряясь в том, что он сам любил определять словом все человечество.

13 Ibid. P. 794.

16 См.: Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. в 30-ти томах. Т. 26. Л., 1984. С. 25; Т. 22. Л., 1981. С, 92.

276

Перу Достоевского принадлежит также ряд заметок о текущих событиях в Испании - в составе той хроники иностранных событий, которую он писал в 1873—1874 гг. для журнала «Гражданин». Они достаточно конкретны и заслуживают специального изучения.

Итак, Доносо Кортес и Достоевский близки друг другу по своего рода «концептуальному подходу» к «образам» России и соответственно Испании в двух своих произведениях: историческом гротеске «Гибель Европы» (Доносо) и «Великом инквизиторе» (Достоевского). «Внешний» слепок образа «другой страны» основан в первую очередь на слабом знании ее. Формой великого «приближения» к Испании стал для Достоевского роман Сервантеса «Дон Кихот».

В заключение стоит сказать о случае, когда судьбы Доносо и Достоевского, как кажется, все-таки переплелись: 3 мая 1849 г. Доносо Кортес в письме из Берлина сообщал своему другу «о недавнем заговоре, открытом в Санкт-Петербурге» 17. За несколько дней до этого Ф. М. Достоевский был арестован. Речь шла о «Деле Петрашевского ».

17 Donoso Cortés J. Op. cit. T. 2. Р. 929.

277

• Стецкевич М.С. - Свобода совести: Учеб. пособие
• Кондаков Н.П. - Иконография Иисуса Христа
• Коллектив авторов - Жречество и шаманизм в скифскую эпоху
• Сказкин С.Д. - Настольная книга атеиста