6.3. Практические категории политического богословия
Практические категории политического богословия были развиты в уже цитировавшемся произведении Метца Вера в истории и обществе. Их три: память, повествование и солидарность. Они вводят практический аспект политического богословия. Вопрос состоит в том, какая практика может реализовать программу политического богословия?
Политическое богословие как богословие христианское, на которое указано в Шетр 3,15 («Будьте всегда готовы всякому, требующему от вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением»), выступает как «апология надежды» и как таковое имеет внутренне присущую ему практическую коннотацию. Надежда на грядущее Царство Небесное побуждает к практической деятельности, деятельности преобразования мира, более того, она демонстрирует свою истину на практике. Поэтому можно говорить о практическом политическом богословии.
Политическому богословию свойствен практический характер прежде всего в силу того, что «библейское понимание апологии» связано со следованием Христу и ответственностью во имя Христа. Кроме того, существует необходимость противостоять проникнутому идеологией Просвещения и Нового времени духу современной эпохи, фундаментальным требованием которой является критический и вместе с тем практический разум, таким, каким он конкретно выступал в новой истории человеческой свободы.
Неосхоластическое богословие уклоняется от противостояния идеологии Нового времени. Оно защищает содержание веры, используя охранительную и консервативную тактику. Не так действует политическое богословие: оно проникает в самую сердцевину исторических конфликтов и понимает себя в каче-
205 J.B.Metz, Der Glaube in der Geschichte und in der Gesellschaft, op.cit., S. 238.
136
стве практического знания: «оно не спрашивает только о смысле жизни и истории, но стремится приобрести практический опыт смысла в гуще исторической жизни». Согласно Метцу, практика служит для удостоверения смысла бытия.
Вера христиан должна стать «практикой в истории и обществе: орто-практика является ценой орто-доксии». Метц, вспоминая старое определение богословия си. Бонавентуры, утверждает, что политическое богословие есть практическая наука: «столь много обсуждавшийся кризис идентичности христианства является в первую очередь не кризисом его послания, но его субъектов и учреждений: и те, и другие избегают непреложно практического смысла христианского послания и тем самым вредят его постижимости»206.
Рассмотрим три категории политического богословия: память, повествование и солидарность, позволяющие понять, как богословский разум делается практическим, становится практикой.
6.3.1. Память
Метц ищет концепцию веры, способную осуществить христианскую освободительную практику. Он считает, что понятие «памяти» отвечает этой потребности. Под словом «память» понимается человеческая способность помнить, имея в виду практическую деятельность: «первые христиане изменили облик общества, благодаря; "memoria Jesu Christi"». Метц мобилизует содержание христианской памяти для нужд практики. Тезис о вере как памяти (Glaube als Memoria: Glaube als Erinnung) был сформулирован им в очерке «Политическое богословием как предмет дискуссии207.
Метц хочет идти дальше двух недостаточных, на его взгляд, вариантов понимания веры: вера как интеллектуальное согласие (неотомизм), и вера как экзистенциональный выбор (экзистенциальное богословие Бультмана). Оба эти взгляда односторонне подчеркивают человеческую субъективность, способствуя недолжному сведению веры к сфере частного. Для Метца,
206 J.B.Metz, op.cit., S. 161.
207 J.B. Metz , Die "politische Theologie' in Diskussion, München, Pieper Verlag , 1968.
137
напротив, «"memoria passionis, mortis et ressurectionis Jesu Christi" имеет общественное значение. Она призывает к следованию Христу в форме практики освобождения в широком социальном контексте. Догматы являются выражением этой памяти, это как бы «коллективная память, переведенная в формулировки, а Церковь служит передатчицей христианской памяти».
Речь здесь идет не о памяти как ностальгии по прошлому. Подобное понимание было характерно для романтизма, который рассматривал память как воспоминание, обращенное к прошлому и стремящееся его преобразовать и с ним примириться. Напротив, христианская память — это «опасная память» (gefährliche Erinnerung), так как она критикует настоящее в свете грядущего Царства Божия, пробуждает уснувшие надежды, раскрывает горизонты будущего и призывает к действию: «Мы имеем в виду ту опасную память, которая, приходя из будущего, настигает настоящее и ставит его под вопрос. Она опасна, ибо революционнее всякой твердо установившейся мирской власти»208.
«Политическое богословие», выходя за рамки модели чисто интеллектуальной и экзистенциальной веры, то есть веры сугубо личной, выдвигает на первый план веру как «эсхатологическую память». Христианская вера не в меньшей степени «вера догматическая», в том смысле, что она связана со всем догматическим содержанием католической традиции, с тем только, что это содержание рассматривается с точки зрения критического и освобождающего потенциала: «В этом смысле догматическая вера и практика следования Христу остаются неразрывно связанными: догмат есть практическая память».
6.3.2. Повествование
Второй категорией, благодаря которой «политическое богословие» становится практикой, является повествование (Erzählung): сохраненное памятью должно быть рассказано. Erinnerung порождает Erzählung. Если Церковь (это община, хранящая память, то это и община рассказывающая. В прошлом богословие было аргументативным (например, томизм),
208 J.B.Metz, Der Glaube in der Geschichte und in der Gesellschaft, op.cit.,
S. 35.
138
затем герменевтическим (например, Бультман, Фукс и Эбе-линг). Теперь оно должно стать нарративным. Последние исследования в области социальной философии показали, утверждает Метц, что повествование (функция критического разума: «Поэтому важно не скрывать связанный с памятью и повествованием потенциал христианства. Напротив, в эпоху забвения памяти и повествования его следует защищать»209.
«Политическое богословие», понимаемое как практическая деятельность богословского разума, принимает во внимание нарративную функцию. Повествование стремится передать некий опыт и вызвать новый. Метц говорит о нарративной структуре Библии и Евангелий. Для Мартина Бубера, автора получивших широкую известность знаменитых Хасидских историй, повествование — Signum efficax [действенный знак]: категория, которая в католической догматике была ограничена сферой богословия таинств. Метц цитирует также знаменитые Мысли о религии Блеза Паскаля, представляющие собой фрагмент подлинного нарративного богословия, в котором делается различие между «Богом Авраама, Исаака и Иакова», Богом, о делах Которого можно повествовать, и «Богом философов», о Котором можно только спорить и рассуждать.
Нарративное богословие представляет собой необходимое измерение политического богословия как практической апологии христианской надежды: оно получило значительное развитие у современных Метцу богословов. Упомянем только нарративную христологию Эдварда Шильбекса Иисус: история живущего (1974) и богословие таинств францисканца Леонарда Боффа Таинства жизни (1975). Введя категорию «повествования», политическое богословие осуществило насущно необходимую коррекцию претензий аргументативного богословия на всеобщность.
6.3.3. Солидарность
Третья категория, благодаря которой политическое богословие становится практикой (это солидарность. Память и повествование становятся конкретной практикой преобразования общества только в солидарности.
209 J.B.Metz, Erlösung und Emanzipation, Pieper Verlag, München 1973, S. 23.
139
Метц квалифицирует структуру солидарности как «мистико-политическую». Она мистична, так как рождается из веры как памяти о событии Христа и ее нарративной передачи. И она политична, ибо это практическая деятельность в истории и обществе. Цель состоит в том, чтобы каждый человек стал «полностью человечным и с достоинством предстоял Богу». Солидарность неизбежно имеет «кафолическое», то есть планетарное измерение, так как ведет к тому, чтобы все люди признали друг друга «личностями перед лицом Божиим».
Солидарность означает не только солидарность «вперед», ради будущих поколений, но и «назад», ради тех, кто был уже на земле, солидарность с умершими, с жертвами насилия, со всей историей человеческих страданий.
Тема человеческого страдания появилась в философии XX века у еврейского философа Вальтера Бенджамина, а затем была воспринята группой немецких философов, объединившихся вокруг так называемой «Франкфуртской школы». Это были интеллектуалы-евреи, особенно чувствительные к трагедии Освенцима. Но для этих мыслителей Освенцим был только символом всеобщего человеческого страдания. В знаменитом девятом тезисе философии истории под названием Angelus Novus В.Бенджамин видит «кучу развалин» там, где социал-демократическая идеология усматривает прогресс, марксизм — наступление светлого будущего, а гегелевская философия — триумф абсолютного духа210. В сердце этой истории страданий открывается мессианский и богословский элемент, рассмотренный франкфуртским философом, евреем по происхождению, Максом Хор-кхаймером в его книге Тоска по совершенно Иному (1971)211. «Политическое богословие» обратило внимание на этот выход к трансцендентности, открывшийся в лоне философии марксистского толка, поставившей перед собой вопрос о смысле страдания не только для тех, кто придет (как известно, марксизм есть во многом «мирское пророчество о будущем»), но и для тех, кто умер, не добившись справедливости. Метц вновь задает этот остающийся без ответа вопрос и утверждает, что
210 W.Benjamin, Angelus Novus: neunte These der Geschichtsphilosophie, Fischer, Frankfurt am Main 1933.
211 M. Horkheimer, Die Sehnsuch nach dem ganz Anderem, Fischer, Frankfurt a.M., 1971.
140
«его политическое богословие — это, несомненно, солидарность с грядущим, с будущими людьми, но также и с прошлым, с теми, кого смерть заставила замолчать и кого поглотило забвение могилы. Для него революция обращена не только вперед, но и назад, она совершается ради мертвых, ставших жертвой несправедливости и, как кажется, пострадавших напрасно. Его богословие смотрит на великую мировую сцену, на которой вершится история человеческого страдания, с точки зрения не победителей, но побежденных. Оно подобно трагической пьесе, которая вместо апологии иллюзорного прогресса ведет повествование о до сих пор не завершившейся антиистории страданий мира»212.
Поэтому Метц критикует «буржуазную религию» и противопоставляет ей «религию мессианскую». Буржуазная религия антропоцентрична: она стремится удовлетворить религиозные потребности индивида. Мессианская религия живет незаинтересованной и бескорыстной любовью. «Желание обладать преодолено желанием любить». В буржуазной религии нет истинного обращения к Богу, а мессианская религия (это религия выстраданного и неустанного «следования Христу». Буржуазная религия — это религия, в которой христианские добродетели становятся частным делом индивида, а политика и экономика свободны от этики. Мессианская религия, напротив, это религия солидарности и мессианской практики любви.
212 J.B.Metz, op.cit., S. 254.
141
