Эгоцентризм
Вэтой главе я хотел бы начать детальный критический анализ классических форм нигилистического и умеренного скептицизма. Эти теории, я полагаю, в основном некорректны ввиду сомнительности их допущений. Основным затруднением скептиков, от Пиррона и Секста до Декарта и Юма, является так называемая «эгоцентрическая проблема» (egocentric predicament). Поскольку такого рода скептики не могут вырваться из пут опыта, они утверждают, что мы замкнуты в пределах внутреннего мира идей. Хотя и радикальные, и нейтральные скептики заявляют, что не предлагают каких-либо метафизических теорий, тем не менее фактически их взгляды заключают в себе крайне сложную теоретическую интерпретацию природы опыта и его отношения к миру. Будучи противниками всякого спекулятивного философствования, такие скептики стремятся отмести абстрактную метафизику, но делают это, постулируя свои собственные спекулятивные доктрины. Отчаянный вывод скептика о том, что невозможно никакое знание и что предельная реальность непостижима, сам является результатом определенных теоретических рассуждений. Я думаю, что такой скептик заблуждается. Ведь он психологизирует знание и сводит мир к субъективности.
Пирронисты начинают свои философские поиски с анализа процесса познания. Они задаются вопросом: что мы можем сказать относительно нашего знания о мире? Поиски ответа они начинают с допущения своего первого принципа: основные строительные блоки знания суть субъективные видимости, впечатления, образы, идеи, ощущения, восприятия и мысли. Этот принцип и представляется наиболее сомнительным. Анализируя собственный опыт повседневной жизни, я не представляю все внешние явления как плоские, двумерные
73
объекты. Зрение — вот что является основой интерпретации скептиками процесса познания, поэтому их мир феноменов основан на кажимостях. Но, конечно же, то, что видится нами — не единственный вид сообщений, которые приходят к нам из внешнего мира. Помимо зрительных образов, имеются звуки, запахи и осязательные ощущения — обширный диапазон различных взаимодействий с порой грубой действительностью. Мы не начинаем с выяснения того, что лежит за этими двумерными, плоскими фантазмами. Мои первые соприкосновения (intimations) с реальностью подтверждают, что существует трехмерный многообразный мир различных объектов, людей и событий, которые вторгаются в меня, в мое сознание, в мое поведение. Материал моего жизненного опыта (experience) состоит не только из фрагментарных видимостей (slabs of appearances).
Конечно, я могу закрыть глаза и предаться воспоминаниям и грезам. Я могу мечтать, когда я бодрствую, или даже во сне. Я могу представить себе то, что не дано мне в мире явлений. Фантазии могут возбуждать и побуждать меня. Тем не менее нельзя не согласиться, что имеются какие-то предметы вне меня, за моим окном или вот здесь, в моем кабинете, и они неизбежно воздействуют на меня. Я живу в мире, который не наблюдаю пассивно, я сталкиваюсь с ним и активно реагирую на него.
Первоначальное взаимодействие младенца с миром - это чувство голода и возможность его унять, если сосать грудь или бутылку. Вначале — действие, а не факт. В нашем примере это еда и потребление, а также естественные отправления. Младенец сначала реагирует на мир, захватывая нечто теплое и вкусное в рот, интенсивно сжимая сосок, всасывая ароматное молоко. Как значимо чувство удовлетворения! Моя внучка, малышка Энн, ощущает запахи, слышит и видит людей, вещи вне и вокруг ее колыбели. Она учится вначале касаться этих странных объектов и чувствовать их, хватая и удерживая. Она удовлетворенно воркует, когда ее нежно ласкают. Ей меняют пеленки, она любит купаться в теплой воде. Она учится ползать во вновь и вновь открываемом ею мире, столь удивительном и богатом приключениями. Она учится садиться и вставать, выпрыгивать из детской кроватки, ходить и бегать по комнате. По мере взросления она привязывается к тем, кто проявляет о ней заботу и любит ее. Она знакомится с новой пищей — кашами, фруктами, овощами и мясом. Мир насыщен объектами, вещами, которые она должна потреблять или использовать. Ее одевают, но она скоро научится сама одеваться и обуваться. Она возится с игрушками и катает в коляске куклу. Она учится кататься на трехколесном велосипеде. Она падает и царапается до
74
крови, ей обрабатывают и бинтуют ранки. Она любит ездить на автомобиле. Ее надежно пристегивают поясом к автомобильному сиденью, чтобы она случайно не пострадала. Мир Энн — это мир дела и действия, стимулов и ее ответом на них. Она плачет, когда ей чего-то недостает, и успокаивается, когда ее потребность удовлетворяют. Но при этом она всегда должна активно участвовать в процессе общения с теми, кто находится в зоне ее внимания и реагирования. Ее чувства скоординированы. Если вещь, которую она видит, интересует ее, она может выразить отношение к ней тем, что сожмет ее в руке, засунет в рот или бросит. Имеется много путей утверждения ею себя перед лицом того, с чем она сталкивается. Скоро она будет познавать то, что ожидают от нее в социальной группе. Она будет заправлять постель, убирать свою комнату, учиться читать и делать уроки, возможно, играть на фортепьяно, петь или танцевать. Ее поведение в мире изменяется и формируется теми, кто ее окружает.
Язык играет решающую роль в этом процессе, поскольку знаки, слова и символы используются для того, чтобы указать на объекты или выразить свое настроение. Когда слова объединены в предложения, они позволяют ей объяснять мир, упорядочивать его, сообщать свои мысли и ощущения другим. Язык освобождает Энн из всякой солипсистской «тюрьмы», позволяя ей разделять с другими мир ее верований, опыта, страхов и радостей. Язык выводит ее в транссубъективную общность одинаково понимаемых значений и реальностей.
Признание того, что необходимо активно действовать и взаимодействовать с миром, является основой жизни и познания (как об этом писал Джон Дьюи1). Существует много способов описания этого динамического процесса. Мир — это та действительность, в которой человек принимает активное участие: переживает ее, манипулирует объектами, потребляет их, использует или отказываются от них, действует с ними, перемещает их с места на место, решает задачи, предписывает и создает.
Ключевая мысль, которую я хочу подчеркнуть, — это двойственный (double-barreled), одновременно внутренний и внешний, субъективный и объективный характер того мира, который мы переживаем. Ошибка скептиков-нигилистов и умеренных скептиков состоит в том, что они абстрагируют себя и свой жизненный опыт от мира как исходной предпосылки. Человек не начинает с «Я», «меня», «эго», «разума» или «самости». В действительности чувство собственной личной идентичности появляется позже, когда ребенок взрослеет и начинает
1 John Dewey. Experience and Nature. Chicago: Open Court, 1925; revised edition, 1929.
75
сознавать себя как существо, отделенное и отличное от других. Жизненный мир многополярен. Он включает в себя объекты и людей, действия и процессы. Это — не статичный мир немых сущностей или абстрактных явлений. Это — богатый мир, исполненный разнообразия. Этот мир оставляет мало сомнений в том, что существуют объекты; они не просто независимы от меня, поскольку я независим от них. Без этого куска хлеба, этого стакана воды, одежды на мне или без крыши над головой я не смог бы выжить. Таким образом, философская проблема «существования внешнего мира» является псевдопроблемой, поскольку это существование составляет первичную предпосылку моей жизни. И это — не чистый постулат животной веры, как считал Джордж Сантаяна1, но грубый факт моего существования как живого существа. Этот факт неодолимо воздействует на меня. Я вторгаюсь в мир, а он захватывает меня. Для существования младенца мать и отец, которые лелеют его, целуют, укачивают, купают и кормят, очень важны. Как можно утверждать, что реализм — это «недоказуемое допущение»? Напротив, вопреки всякого рода искушениям отрицать существование действительности, мы познаем мир и знаем его.
Таким образом, отвечая на вызов нигилистических и умеренных скептиков, мы можем сказать, что они не опираются на непосредственный опыт, а выдвигают абстрактные постулаты, основанные на спекулятивных психологических конструкциях. «Явления», «идеи», «феномены», «чувственные данные» — все это возникает после действия, а не предшествует ему. Беда таких скептиков — в их неспособности освободиться из своих замкнутых «камер». Они сами возвели себе тюрьмы, из которых не в состоянии выйти. Такой скептик подобен пауку, запутавшемуся в собственной паутине. Для него не существует мира, независимого он него самого. Но паук плетет свою сеть, чтобы поймать добычу, эти же скептики ткут свои сети, прекрасно понимая, что ничего ими не поймают. Они подобны детям-аутистам или шизофреникам, зацикленным на собственных внутренних монологах и неспособных понять других или соотнестись с ними; они — за пределами фактуальности.
Абсолютный или нейтральный скептик может возразить: «Что бы я ни знал, это должно быть мне известно только в связи с моими внутренними идеями или восприятиями. Как я могу быть уверенным в том, что они соответствуют находящемуся вне их? Возможно, я ок-
1 George Santayana. Skepticism and Animal Faith. New York: Scribners, 1923. [Рус. пер.: Сантаяна, Джордж. Скептицизм и животная вера. СПб.: Владимир Даль, 2001.]
76
расил свой мир моими же собственными субъективными красками. Как я могу знать, какова объективная реальность сама по себе и чем она отличается от того, что я добавил к процессу ее восприятия?» Этот скептик мог бы далее спросить: «Если действие — это главное средство контакта с внешним миром и оно не сводится к двумерным перцептуальным данным, то каким образом акт соотносится с фактом? Разве здесь не возникает акт-центристская проблема, т. е, вопрос о том, как связать внешний мир со сферой моих действий?» Справедливый вопрос, который нуждается в осторожном анализе, поскольку — хотя я и уверен, что мы можем смело отвергнуть как тотальный, так и нейтральный скептицизм — некоторый элемент скепсиса сохраняется. Имеется сомнение относительно природы внешнего мира, остающегося за границами нашего активного взаимодействия с ним.
В ответ я позволю себе установить по умолчанию следующие три положения. Во-первых, имеется реальный мир материальных объектов, событий, живых существ, людей и процессов. Во-вторых, я взаимодействую с ним и нахожусь в зависимости от этого мира объектов, событий, вещей, людей и процессов, необходимых для моего выживания. В-третьих, эти объекты, события, вещи, люди и процессы взаимодействуют друг с другом независимо от меня, их взаимодействия влияют на мой жизненный мир. Вулканы извергаются, стаи птиц летят, другие люди занимаются своими делами, планеты обращаются вокруг Солнца. И всему этому нет дела до моих забот и устремлений.
Таким образом, реализм — суть моего способа действия в мире, а не просто допущение. Именно это и является той стартовой точкой, с которой начинается всякая наука и философия. Реализм не просто предполагается или изобретается. Он — необходимая материально-экзистенциальная платформа, на которой я живу и действую.
Этот мир имеет, по крайней мере, три компоненты: (1) я сам как субъект и другие человеческие существа в рамках моего общения и взаимодействия с ними «лицом к лицу». Я не могу выжить без других. То есть имеется интерсубъективная общность людей, в которую я вовлечен и в рамках которой я контактирую с другими людьми; (2) мир неодушевленных материальных объектов и других живых биологических систем и существ; (3) отношения между ними и активные взаимодействия, основанные на различных формах практики или поведения.
Такая теория человеческого жизненного опыта называется бихевиористской, поскольку мы — поведенческие существа, активно функционирующие в мире. Мы не пассивно воспринимаем мир, пребывая
77
в самоизоляции. Я не могу согласиться с тезисом Беркли «существовать — значит быть воспринимаемым». Я не могу также солидаризироваться с Декартом в попытке редуцировать все знание о самом себе к внутреннему cogito. Я утверждаю, что «быть» означает для нас быть соотнесенными некоторым существенным способом с широким диапазоном «поведенческих взаимодействий»: рассматриванием, едой, совокуплением, слушанием, движением, манипулированием и т. д. Это не означает, что вещи в мире не существуют отдельно от моих поведенческих актов. Это значит только, что мои действия вторгаются в эти вещи и сами они вторгаются в них.
Последователи Ньютона утверждают, что мир реальных физических объектов существует. Материалистическая наука, имеющая дело с материальными объектами, занимается только проблемами первичных качеств, т. е. теми свойствами вещей внешнего мира, которые могут быть измерены и взвешены. Все вторичные качества зависят от способа их восприятия и поэтому выходят за рамки научного понимания. Современные философы обсуждают проблемы различий между первичными и вторичными качествами. Отличаются ли первичные качества, физические объективные свойства вещей, от вторичных, насколько они независимы друг от друга? Зависят ли субъективные качества от субъекта восприятия? Беркли утверждал, что для того, чтобы знать что-то относительно чего-нибудь, субъект опыта должен иметь некоторое восприятие1. Он приходил к выводу, что все качества, включая и первичные, на самом деле вторичны. Но достаточна ли ссылка на то, что восприятие составляет необходимое условие нашего знания? В каком-то смысле, конечно, мы никогда не можем говорить о том, что выходит за границы нашего восприятия или опыта. Из тезиса, что «существовать — значит быть воспринимаемым» Беркли делал ошибочный вывод: он делал скачок от условия необходимости к необходимому и достаточному условию.
Подойдем к ситуации с противоположной стороны. Мы можем утверждать, что не в состоянии воспринимать чего-либо (если не иметь в виду предмет мечты, воображения), пока восприятие не получит некоторого реального содержания; т. е. если восприятие имеет некоторое конкретное значение, то должен существовать некоторый объект восприятия, который определяет его. Некоторая объективно существующая внешняя вещь составляет необходимое условие моего вос-
1 George Berkeley. A Treatise Concerning the Principles of Human Knowledge (1710), and Three Dialogues Between Hylas and Philonous (1713). [Рус. пер.: Трактат о принципах человеческого знания. Три разговора между Гиласом и Филонусом. В кн.: Джордж Беркли. Сочинения. М.: Мысль, 1978.]
78
приятия. Но я не делаю отсюда вывод, что существовать — значит быть объективной реальностью, полностью независимой от перцептивного (индуктивного) или мыслительного (дедуктивного), или поведенческого («акт-дуктивного») содержания. Эти процессы составляют содержание нашего мира. Но это не редуцирует наш мир к чистым актам, совершаемым в изоляции, поскольку они вовлекают в себя как реальные расположенные вне его объекты и события, так и опытный, интерактивный контакт с ними. Активность по меньшей мере биполярна. Она включает в себя агента и объект(ы). Фактически же активность многополярна, так как включает в себя множество агентов в рамках интерсубъективной и транссубъективной общности, так же как и множество различных объектов в контексте взаимодействия.
Что действительно является центральным для биологического организма, так это понятие среды (field), границы отношения (a frame of reference), или контекста. Ведь мы входим в различные контекстуальные ситуации, взаимодействуем с миром различными способами и на различных уровнях. Белка грызет желудь, в существовании которого она никогда не усомнится, если даже начнет философствовать. Я имею дело с моей кошкой, когда кормлю ее молоком. Я общаюсь с моей любимой женой. Я плыву на корабле, читаю лекцию студентам или возглавляю армию во время военных действий. Можно строить дамбу, лететь на реактивном самолете в Найроби или на космическом корабле к Луне, обозревать галактики через телескоп или наблюдать микробов в микроскоп. Контексты взаимодействия имеют различные измерения. Кроме того, мы осуществляем различные действия, преследуя разные цели: любовь, соперничество, приключения, творчество, удовольствие, обучение, познание.
Главное состоит в том, что вне нас существует реальный мир, и мы взаимодействуем с ним, изменяем или интерпретируем его различными способами в наших контекстах или сферах поведения. Но в результате человеческого действия мир не «испаряется» и полностью не ассимилируется нами. Действительность не эквивалентна действию; действие предполагает независимый от него реальный мир. Действительность — это то, что существует и причинно взаимодействует с другими вещами, отличными и независимыми от индивидуума. Действительность — это то, что существует для интерсубъективной общности наблюдателей, экспериментаторов и прочих деятелей, но независимо от них. Мир — это то, что продолжает существовать и действовать в некотором смысле независимо от моих действий. Мои действия не исчерпывают всех сфер моего жизненного мира - мира, в котором я живу, странствую или предаюсь веселью. Вместе с тем они
79
являются способами, с помощью которых я могу открыть для себя то, что есть или может быть в областях реальности, в которых меня не было. Реальное — это то, что существует или может существовать, даже если бы меня и не было рядом. Но я имел бы мало возможностей судить о нем, если бы не наблюдал, не изучал, не пробовал, не влиял на него или не использовал его.
Классический скептицизм возник до изобретения кино, телевидения и радио — всего, что позволило нам ощутить разницу между двумерным и трехмерным миром. Кроме того, скептицизм появился до нейрохирургии и современной нейробиологии. Сегодня хорошо известно, что психологические функции соотносятся с «географией» мозга и химическими процессами в нем и что воздействие на мозг вызывает изменение сознания. Крайне маловероятно, что Я (самость) существует отдельно от мозга и нервной системы.
Скептик без всякого сомнения отметит, что мы все еще не решили проблему связи функций мозга с внешним объектом. В обычном опыте мы начинаем с объектов. В ходе анализа мы скоро узнаем, что цветок в саду оказывается известен мне только посредством сложно детерминированного процесса. От цветка отражается свет, отражение фокусируется на сетчатке глаза и регистрируется мозгом. Как я могу знать, что образ цветка, имеющийся в моем мозгу, соответствует реальному растущему вне меня цветку? Чем именно является Ding-ansich (вещь в себе)? — спрашивает Кант. Как соотносятся чувственные данные со скрытой ноуменальной действительностью? Я могу спросить: «Это — сирень в саду?». Я могу смотреть на это в лучах солнечного света, вдыхать аромат этого, наклонять это и касаться его, щипать и держать в руке, бросать и позволять качаться на ветру. Я могу взять это в лабораторию, исследовать под микроскопом и изучить его структуру. Могу дать укусить это моей кошке. У меня много различных способов взаимодействия с сиренью. Если я все еще нахожусь в состоянии неуверенности, то могу позвать жену, чтобы она подтвердила, действительно ли в саду сирень. Я могу попросить ботаника определить, что это, или пойти в садовый магазин с образцом и спросить у специалиста, является ли это анютиными глазками или сиренью. У меня имеется целый ряд возможных поведенческих взаимодействий с цветком. Я поливаю его ежедневно и удобряю время от времени. Я могу сорвать сирень и преподнести букет жене как напоминание о моей любви к ней. Я могу описать, определить, классифицировать или сфотографировать растение для книги, которую пишу, или просто наслаждаться его ароматом и красотой.
80
Так что я могу спокойно заключить, что реальный мир существует и что он включает в себя сирень. Это — не препарированный мир видимостей, а объективный мир, содержащий, по крайней мере, изысканные, благоухающие, красивые кусты сирени. Нет никакого неуловимого субъект/объектного дуализма, который я не могу преодолеть. Я не замкнут в своей внутренней самости или «эго». Мой мир — не куча не имеющих оснований, бессвязных и хаотичных ощущений. Я очень скоро узнаю, что имеются вещи, которые я могу или не могу делать, что имеются пределы моих действий. Я не могу сажать сирень зимним снежным днем и ожидать, что она вырастет. Если я сажаю ее в теневой части моего заднего двора, то она, скорее всего, зачахнет. У сирени много возможностей. Если ее хорошо удобрять, она будет великолепно цвести, и ее надо обрезать, чтобы она хорошо росла. Мы узнаем, что мир — объективность, наполненная не только цветами, но и другими вещами, и эти вещи взаимодействуют друг с другом на основе причинно-следственных связей. Мы знаем, что что-то произойдет, а что-то нет, что есть действия, которые мы можем совершать, и такие, которые мы совершать не можем.
Возникает вопрос. Действительно, каким образом я могу знать, что утверждаемое мною о вещи, находящейся вне меня, истинно? Является ли мое знание реалистичным и правильным описанием, или это только выдумка? Это основной вопрос критического реализма, проблема, извечно дебатируемая в философии. Перцепция (восприятие) — только один из многих способов, с помощью которого я могу вступать в отношения с миром объектов. Но философов всегда занимал вопрос: является ли то, что воспринято, тем же самым, что проявилось в акте восприятия, существуют ли пределы нашего восприятия и можем ли мы знать что-нибудь за этими пределами?
Джон Локк был скептичен относительно пространства нашего знания. Он считал, что мы не можем знать «действительной природы» вещей. Возьмем, например, апельсин. Все, что мы знаем о нем, может быть истолковано посредством опытных контактов с ним: мы можем его видеть, обонять, попробовать, потрогать, купить, продать, очистить, выжать, сделать из него джем, разрезать, играть с ним или пить его сок. Для Локка первичные качества объекта — это его объективные физические свойства. Его вторичные качества зависят от нас, но они обусловлены также свойствами этого объекта. Предположительно они коренились в материальном субстрате, лежащем в основе объекта. Локк не думал о том, что мы в состоянии раскрыть глубочайшие внутренние структуры объектов. Он жил до того, как стал широко использоваться микроскоп. Теперь мы хорошо знаем, что имеются
81
клеточная, молекулярная, атомная, субатомная структуры вещества и что все они являются физико-химическим структурами. Физики, химики и микробиологи попытались раскрыть даже физико-химическую природу живых существ. В дни Локка атомистическая теория была лишь чистым предположением. В последующие столетия в результате развития науки эта теория стала рассматриваться как теоретическая конструкция, помогающая объяснять и предсказывать физические процессы, она была подтверждена лабораторными экспериментами. Мы можем в лаборатории бомбардировать частицы, исследовать эффекты, производимые этими частицами, и моделировать их поведение средствами компьютерных технологий.
Но что атомизм прибавляет к нашему пониманию мира? Мы наблюдаем галактики и звезды, горы и океаны, растения и животных. Действительно ли все они реальны и таковы, какими мы видим их, или представляют собой только микроскопические конгломераты, поля и частицы? Если бы наше зрение позволяло видеть микромир, была бы наша планета и все, что есть на ее поверхности, сведено к элементам микромира, находящимся на больших расстояниях друг от друга? Должны ли мы стать редукционистами и настаивать на том, что все, что существует, — это поля, частицы и их взаимодействие?
Пожалуй, это было бы парадоксально. Мы начинаем с макроуровня, поскольку взаимодействуем с ним и анализируем его в физической лаборатории. Но разве на этом основании мы отвергаем все, что не существует на макроуровне? Отвечая редукционисту, мы должны сказать, что вещи существуют на многих уровнях и многими способами — как на микро-, так и на макроуровнях. Существовать — это не просто быть атомом или субатомной частицей, пребывающей в движении. В природе вещи организованы и функционируют самым различным образом. Есть много способов организации и функционирования материи. Существуют системы материальных объектов: океаны и планеты, птицы и перья, сирень и другие растения, вассалы и короли, религиозные и социальные институты. Все это — содержание того, из чего созданы вещи. Я предлагаю здесь контекстное истолкование природы. То, что является реальным для нас, т. е. свойства, которые мы наблюдаем, зависит от контекста исследования и целей наших взаимодействий с природой. Физико-химико-материальная структура является первичной в том смысле, что без этой структуры апельсин не существовал бы в качестве вещи. Если мы уничтожим апельсин, например, переработаем его, сделав из него сок или мармелад, и после этого употребим в пищу, то апельсин как вещь исчезнет. Но сказать об апельсине только то, что было сказано, значит расска-
82
зать далеко не всю историю о нем. Апельсин — продукт биологической системы — апельсинового дерева, которое, в свою очередь, является одной из функций более общей системы. Если плоды этого дерева падают на землю и одно из семян пускает корни, то при надлежащих условиях оно прорастает и становится новым апельсиновым деревом. Дерево роняет миллионы семян, большинство из которых просто пропадает. Мужчина извергает миллиарды сперматозоидов, но только несколько из них, пока они сохраняют жизненную активность, способны оплодотворить яйцеклетку, которая разовьется в зародыш, и процесс завершится рождением человека. Так что апельсин может быть рассмотрен в биологическом контексте: таковы способы, по которым данная физико-химическая совокупность веществ может расти, развиваться и воспроизводиться, что, в свою очередь, сообщает нам и кое-что относительно апельсинового дерева, если бы из каких-то иных источников мы до этого о нем не знали.
Апельсин, растущий на дереве, имеет сколь угодно большое количество случайных свойств, несущественных для его природы. Он может быть поклеван птицами, изъеден червями, сорван людьми, оценен, продан в универсаме, куплен, очищен и съеден за обедом. Объекты в природе так многообразны, что я предлагаю плюралистический подход к пониманию того, с чем мы сталкиваемся. Давайте в этой связи вернемся к центральному вопросу классической философии. Если мы ограничимся интерпретацией восприятия как пассивного акта, а не как одного из многих способов взаимодействия, то будет ли тогда восприятие апельсина тождественно апельсину, существующему независимо от восприятия? Наивный реалист думает, что да. Он утверждает, что все то, что мы видим или что является нам, обычно и есть то, что оно и есть в действительности. Но с такой точкой зрения трудно согласиться, так как апельсин как таковой не содержится в нашей голове, мы имеем лишь образ апельсина. То, что мы видим -это результат процесса восприятия. Фотоны от объекта регистрируются сетчаткой глаза, далее информация передается нейронной системе и поступает в мозг, затем она интерпретируется в виде сообщения, которое принимает образ апельсина.
Мы можем задаться вопросом, является ли фотография апельсина тем же, что и сам апельсин? Конечно, нет. А киноизображение апельсина? Опять-таки нет. Лучшее, с чем мы можем в данном случае согласиться, — это точка зрения критического реализма: то, что воспринимается, обусловлено нашими биологическими «линзами», фокусировками, нашими интерпретациями и определениями. Таким обра-
83
зом, все наши наблюдения и взаимодействия в рамках природы зависят от деятелей (агентов) и неотделимы от нас.
Центральный вопрос современной нейрофизиологии и психологии в данном случае звучит следующим образом: в какой момент мы должны говорить не о мозге, а о сознании? В какой точке мозг «становится» сознанием? Или, по классической терминологии: как соотносятся тело и разум? С появлением в XIX столетии экспериментальной психологии у ученых возникла надежда на то, что, познав структуру мозга, они поймут глубинные процессы сознания, включая восприятие и мышление. Но мозг — столь сложная сеть нейронов, что эта проблема до сих пор не поддается решению. Чарльз Шеррингтон в курсе лекций «Человек и его природа»1 признавался в своей неспособности объяснить сознание. Он приводит пример со звездой, на которую мы смотрим, прослеживает путь, по которому энергия, исходящая от нее, достигает глаза. Оптическое изображение звезды формируется на глазном дне, далее происходят фотохимические процессы в сетчатке и передача импульсов по нервным волокнам в мозг, в котором возникают электрическое возбуждение. Однако он говорит, что в конце концов остается тайной, как звезда воспринимается разумом.
Сознание, по Шеррингтону, остается неразрешимой загадкой для критической науки, не схватывается ею. Проблема состоит в следующем: хотя мы воспринимаем внешний мир как последовательность сенсорных объектов, то, что фактически воспринимается нашими органами чувств, — это энергетические колебания различных частот. Эти излучения вызывают перцептивные идеи в мозгу. Нейрофизиологи в состоянии изучать электромагнитные процессы, происходящие в нем. Но что они скажут, если их спросить, понимают ли они, как возникает сознание? Некоторые мыслители постулировали существование мысли отдельно от тела и утверждали, что мы никогда не сможем понять сознание, изучая мозговые структуры и химию мозга.
Возникает два различных вопроса. Во-первых, методологический: как наилучшим образом изучать человеческое поведение, включая в него и сознательные психологические процессы; во-вторых, вопрос о природе и реальности самого предмета исследования.
Отвечая на первый вопрос, следует согласиться, что, скорее всего, редукционистская модель неверна. Не следует надеяться, что достаточно понять законы микроуровня, чтобы понять происходящее на макроуровне. Это, на мой взгляд, остается открытым вопросом. Пока эти вопросы не решены на уровне исследований, мы не можем су-
1 Sir Charles Sherrington. Man on His Nature. London, 1941.
84
дить о том, будет ли этот методологический подход достаточно успешным.
На мой взгляд, наилучшая стратегия состоит в том, чтобы использовать кодуктивные (coductive) методы исследования, т. е. то, что мы фактически и делаем. Я ввел термин «согласованное действие» (coduction1), чтобы описать, каким образом поведенческие и социальные науки стремятся понять человеческое поведение в его различных измерениях2. Существуют различные уровни исследования; необходимо толковать наблюдаемые данные в их собственных областях применения. С этой точки зрения психология как наука о человеческом поведении не может быть целиком сведена к нейрофизиологии, хотя последняя, конечно, помогает понимать предпосылки человеческого поведения. Или, например, вопрос, способны ли мы редуцировать антропологию, политологию или экономику к физико-химической науке, т. е. к микроуровню. Мне это кажется маловероятным, хотя такого рода микроуровневые объяснения могут быть полезными. Мы должны кодуцировать объяснения различных уровней, и это поможет избежать ошибки редукционизма. Программа редукционизма — это в конечном счете догмат веры. Редукционист надеется, что она каким-то образом будет реализована. Тем не менее согласованное действие, кодукция представляется нам более подходящей стратегией, по крайней мере на современной стадии исследования, поскольку она позволяет согласовывать объяснения как редукционистского, так и холистского типа.
Второй вопрос не следует путать с первым. Тот факт, что схема редукционизма остается до конца не реализованной, не означает, что мысль или сознание существуют отдельно от тела или мозга. Многие, однако, совершают логический «скачок». Например, Артур Эддингтон (Arthur Eddington), Джеймс Джине (James Jeans) и другие феноменалисты стремились свести всю реальность к содержанию идей или мыслей. Я занимаю противоположную позицию: нейронные сети и механизмы мозга реальны и суть предпосылки нашего понимания природы. Но человек — чрезвычайно сложная биологическая система, кото-
1 Скорее всего, автор вводит этот термин в противовес понятию «редукция» (reduction). Английская приставка «со-» может означать «совместность», «взаимность», т. е. нечто такое, что учитывает и другое, согласуется и действует вместе с ним. Поэтому неологизм «coduction» можно, видимо, перевести как «согласованное действие», поскольку «редукция» означает, в частности, «сведение». Ср. также термины «дедукция» (выведение) и «индукция» (наведение) (Примеч. ред.)
2 See: Paul Kurtz. Decision and the Condition of Man. Seattle, Wash.: University of Washington Press, 1968; New York: Dell Paperbacks, 1969.
85
рой присущи процессы более высокого порядка, хотя мы полностью и не понимаем, как они протекают.
В ходе нашего обсуждения мы пришли к некоторым скептическим заключениям. То, что составляет наше знание, является функцией как деятеля, так и того, о чем нам известно. Вне нас существует реальный мир, который мы можем описать, определить и объяснить на многих уровнях анализа и описания. Но у нас нет никаких окончательных подтверждений того, что познающий и познанное — это одно и то же и/или что познанное полностью независимо от познающего. Я отрицаю, что это приводит нас к тотальному скептицизму солипсиста, который заявляет, что мы никогда не избавимся от проблемы эгоцентризма. Однако мы все еще остаемся с трудностями такого рода: это трудности самой акт-центристской, деятельностной точки зрения; это проблема соотношений наших действий с внешним миром, а также вопрос о том, можем ли мы утверждать, что наши описания и/или объяснения природы являются истинными. Но эти трудности подводят нас к следующему вопросу: что такое подлинное знание и что все это значит?
