XII. НИКАКИХ ГРАНИЦ (1971 Г.)
Что такое новая мифология и какой она будет? Поскольку мифы сродни стихам, первым делом обратимся с этим вопросом к поэту — скажем, Уолту Уитмену и его «Листьям травы» (1855 г.):
Я сказал, что душа не больше, чем тело,
И я сказал, что тело не больше, чем душа,
И никто, даже бог, не выше, чем каждый из нас для себя,
И тот, кто идет без любви хоть минуту, на похороны свои он идет,
завернутый в собственный саван.
И я или ты, без полушки в кармане, можем купить
все лучшие блага земли.
И глазом увидеть стручок гороха —
это превосходит всю мудрость веков.
И в каждом деле, в каждой работе
юноше открыты пути для геройства,
И каждая пылинка ничтожная может стать центром вселенной,
И мужчине и женщине я говорю:
да будет ваша душа безмятежна перед миллионом вселенных.
И я говорю всем людям: не пытайте о Боге,
Даже мне, кому все любопытно, не любопытен Бог.
(Не сказать никакими словами,
как мало тревожит меня мысль о Боге и смерти.)
В каждой вещи я вижу Бога, но совсем не понимаю его, Не могу я также поверить, что есть кто-нибудь чудеснее меня.
К чему мне мечтать о том, чтобы увидеть Бога яснее, чем этот день.В сутках такого нет часа, в каждом часе нет такой секунды,
когда б не видел я Бога. На лицах мужчин и женщин я вижу Бога и в зеркале у меня на лице Я нахожу письма от Бога на улице, и в каждом есть его подпись, Но пусть они останутся, где они были,
ибо я знаю, что, куда ни пойду, Мне будут доставлять аккуратно такие же во веки веков.
Строчки Уитмена удивительно перекликаются с настроением самой ранней (ок. VIII в. до н. э.) упанишады, «Брихадараньяки» ~ «Большой Лесной книги»:
И когда говорят: «Приноси жертву тому богу», «приноси жертву другому», то это лишь его творение, ибо он — все боги. [...]
Он [Атман] проник сюда до кончиков ногтей, как нож в ножны, как огонь в пристанище огня. Его не видят, ибо он неполон. Дышащий, он зовется дыханием, говорящий — речью, видящий — глазом, слышащий — ухом, разумеющий — разумом. Это лишь имена его дел. Кто почитает лишь то или иное из них, не обладает знанием, ибо в том или ином он неполон. Пусть почитают его как Атмана, ибо здесь все [его дела] становятся одним. Этот Атман — след всего сущего, ибо, поистине, как находят по следу [утерянное], так узнают по нему все сущее. [...]
Лишь Атмана следует почитать дорогим. Кто почитает дорогим лишь Атмана, у того дорогое не погибнет. [...]
Кто же почитает другое божество и говорит: «Оно — одно, а я —другое», тот не обладает знанием. Он — как животное перед богами. Ведь, поистине, как многие животные приносят пользу человеку, так и каждый человек приносит пользу богам. Даже когда бывает взято одно животное, это причиняет неудовольствие, — чего же говорить о многих? Поэтому, им [богам] неприятно, когда люди знают это.
О том же выразительно говорилось еще раньше, в «Египетской Книге мертвых»:
Я — Вчера, и Сегодня, и Завтра. Я властен рождаться вновь. Я — божественная сокровенная Душа, сотворившая богов и дающая погребальную пищу жителям и бездны, страны мертвых, и небес. [...] Здравствуй, владыка святыни, что высится в центре земли. Он — это Я, а Я — он!
И разве не совпадает это со словами самого Христа, пересказанными в гностическом «Евангелии от Фомы»
Тот, кто напился из уст Моих, станет как Я. Я также, Я стану им, и тайное откроется ему. [...]
Я — всё: всё вышло из Меня и всё вернулось ко Мне. Разруби дерево, Я — там; подними камень, и ты найдешь Меня там (112; 81).
А вот еще пара строчек Уитмена:
Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей любимой травой, Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под подошвами.
Лет пятнадцать назад я познакомился в Бомбее с исключительно интересным немецким иезуитом, его преподобием отцом Герасом. Он вручил мне оттиск своей свежей статьи об отражении в индийских мифах тайны Бога Отца и Сына. Этот удивительно непредубежденный человек был большим знатоком восточных религий. Статья написана строго научнымиязыком, но главная ее мысль сводится к тому, что древнеиндийского бога Шиву и его сына Ганешу, всенародного любимца, можно в определенном смысле считать равнозначными христианским Отцу и Сыну. Поскольку Второе Лицо Святой Троицы в его предвечном аспекте именуется Богом, который предшествует истории мира, питает ее и проявляется в каждом из нас (опять же, в определенной мере) как «образ Божий», то даже самому ортодоксальному христианину не так уж труд но разглядеть тени собственной религии в чужих богах и святых. Полагаю, все мы уже готовы признать тот факт, что любая мифология и ее персонажи — порождения психики, отражения ее деятельности. Откуда еще взяться богам, как не из человеческого воображения? Нам известна их история, мы знаем, какие этапы они проходили в своем развитии. Не только Фрейд и Юнг, но и все видные современные ученые в области психологии и сравнительного религиеведения признают и отстаивают точку зрения на мифологические образы и персонажи как родственные сновидениям по самой природе своей. Больше того, как говаривал мой старый друг Геза Рохейм, раз все спят одинаково, то и сны видят «по-одинаковому». Во всех уголках мира встречаются, по существу, одни и те же мифологические сюжеты: предания и легенды всех великих традиций повествуют о непорочном зачатии, многократных воплощениях, смерти и воскресении, втором пришествии, судном дне и так далее. И, поскольку образы эти исходят из психики, они многое говорят — разумеется, языком символов — о нашей душе, ее устройстве, законах и внутренних силах.
По этой причине их нельзя толковать как прямые, буквальные, доподлинные и неоспоримые указания на локальные исторические события и па действующие в них лица. Фактические ссылки если и имеют значение, то лишь второстепенное. Так, например, полагают буддисты, для которых исторический царевич Гаутама Шакьямуни — лишь одно из многочисленных не менее историчных воплощений «сознания Будды»; так же мыслят индуисты, насчитывающие бесчисленное множество воплощений Вишну. Однако нынешние христианские богословы сталкиваются с большими неудобствами, порожденными их собственной доктриной о том, что Назорей был единственным историческим Вочеловечением Бога; сходные затруднения испытывает иудаизм с его не менее противоречивой доктриной единого Бога, который сотворил весь мир, по почему-то отдает предпочтение только одному «избранному народу»-В наше время подобный этноцентрический историзм ждет печальная духовная судьба. Нарастающие трудности, с которыми духовенству удаётся зазывать на свои банкеты ценителей «лозы виноградной», служат очевидным свидетельством того, что предлагаемые свадебные напитки теперь не так приятны на вкус. Наши отцы довольны были и этим, так как теснились в крошечном мирке вчерашней науки, когда каждая циклизация оставалась «вещью в себе». Но мы-то уже увидели фотографию нашей планеты, сделанную с поверхности Луны!
В старину, когда основными общественными единицами были племена, религиозные общины, народы и даже цивилизации, локальной мифологии вполне удавалось придавать всему, что пребывало за внешними границами общества, вид чего-то неполноценного, а местной разновидности общечеловеческого наследия отводить роль единственно правильного и незыблемого — или, по меньшей мере, высшего и благороднейшего — воззрения. И это было полезно, ведь тогда уклад жизни общества держался на том, что молодежь положительно откликалась на собственную систему племенных знаков и отрицательно — на знаки чужие, любила родное, а ненависть обращала вовне. Но сегодня все мы — пассажиры одного космического корабля (так однажды назвал нашу планету Бакминстер Фуллер), с невообразимой скоростью несущегося в никуда сквозь непроницаемую тьму Вселенной. Так можно ли допустить, чтобы на борту разгуливали космические пираты?
Ницше еще столетие назад назвал наше время «эпохой сравнений». Раньше существовали границы, в пределах которых люди жили, мыслили и толковали мифы. Теперь никаких границ нет, и после того, как они пропали, начались распри —ужасные столкновения не только самих народов, но и мифологий. Словно убрали заслонки, что разделяли камеры с раскаленным и студеным воздухом, и теперь в одном пространстве бурлят противоборствующие стихии. Мы вступили в чрезвычайно опасный век грома, молний и ураганов. Не думаю, однако, что это должно вызывать истерию, взаимные обвинения и ненависть. Случившееся закономерно и совершенно естественно, ведь при первой встрече не соприкасавшиеся прежде энергии, у каждой из которых есть своя гордость, непременно вступают в борьбу. Именно это и происходит сейчас: вздымается гигантская волна, и мы несемся на ее гребне в новую эпоху к новому рождению, к совершенно небывалым условиям жизни — и едва ли, кто-то из наших современников владеет ключом к будущему и особенно его предугадать. Обвинять в этом тоже некого («не судите, да не судимы будете»). Происходящее нормально, несмотря на болезненность, смятение и многочисленные ошибки.
Среди энергий, которые на полной скорости врезались друг в друга и грозят взрывом, далеко не последнюю роль — я умышленно подбираю мягкие формулировки! — играют древние мифологические традиции. Речь идет прежде всего о культурах Индии и Дальнего Востока мощно прокладывающих себе путь в сферы европейского наследи Влияние, конечно, взаимное, ведь одновременно в Азию рекой вливаются наши идеалы рационального, прогрессивного гуманизма и демократии. Следует также учесть, что общее направление современной науки задавалось некогда архаичными представлениями, лежащими в основе всех традиций. Думаю, все согласятся, что нам предстоит сделать чрезвычайно тонкий выбор и решить, нужно ли сохранять хоть что-то из мудрости человеческого рода, которой мы располагаем в настоящем, — ведь разумные идеи непременно нужно забрать с собой в неведомое будущее.
Я довольно долго размышлял над этим вопросом и пришел к такому выводу: если в символических образах — а мудрость и знания всегда и везде воплощались в символике — видят вовсе не прямые указания на подлинные исторические события и достоверные рассказы о жизни выдающихся людей, если символы понимаются прежде всего психологически, по-настоящему «духовно», как намеки на внутренний потенциал человека, сквозь них начинает просвечивать то, что по праву можно назвать philosophiaperennis. Эта философия, однако, теряется из виду, когда священные тексты толкуют буквально, как исторические летописи, что вполне обычно для строгой ортодоксальной мысли.
В своем философском труде «Convinto» Данте различает буквальный, аллегорический, моральный и анагогический (мистический) смысл любого отрывка из Библии. Рассмотрим, к примеру, такое утверждение:
«Иисус Христос воскрес из мертвых». Его буквальное значение очевидно — некая историческая личность по имени Иисус, которую называли также «Христос» (Спаситель), ожил после смерти. Привычное для христианина аллегорическое толкование выглядит приблизительно так: «И потому мы тоже воскреснем из мертвых и будем жить вечно». Моральное поучение сводится к тому, что мысли следует обращать на созерцание вечного, а не бренного. Однако анагогическое, или мистическое, прочтение той же фразы открывает то, что не относится ни к прошлому» ни к будущему и выходит за рамки времени и вечности — происходит не тут или там, но повсюду вокруг, прямо сейчас и всегда. Таким образом, четвертый смысл заключается в том, что смерть — во всяком случае, в нашем преходящем мире — и есть жизнь вечная. Такой трансцендентальной точке зрения будет соответствовать своя мораль: «созерцая мимолетное, разум должен видеть в нем вечное», и своя аллегория: то самое тело, которое святой Павел назвал «сим телом смерти» (Рим. 7:24), представляет собой вечную жизнь — и она не ждет нас где-то там, на небесах, а разворачивается здесь, на Земле, и прямо сейчас, в этот миг.
Между прочим, сходный смысл имеет изречение Уильяма Блейка: «Если б врата познания были открыты, людям открылась бы бесконечность». Думаю, та же мысль угадывается и в приведенных в начале главы строках Уитмена, индийской упанишады, «Египетской Книги мертвых» и гностического «Евангелия от Фомы». «На первый взгляд кажется, будто символы развитых религий совсем не похожи, — писал католический монах, покойный отец Томас Мертон, в своей краткой, но проницательной статье под названием «Символика: общение или объединение?», — но когда постигаешь смысл религий и видишь, что любые переживания — а это вершина веры и духовной практики, — яснее всего выражаются символами, становится понятно, что символика разных религий имеет намного больше общего, чем сухие формулировки официальных доктрин».
Тот же автор отмечает: «Настоящий символ не просто указывает на что-то другое. Он содержит в себе определенную структуру, которая пробуждает в человеке обостренное сознание глубинного смысла жизни и действительности. Настоящий символ увлекает к самому центру круга, а не к очередной точке на окружности. Именно символика позволяет человеку эмоционально и сознательно соприкоснуться с глубинами собственной души, другими людьми и Богом. [...] Слова Бог умер [...] означают, по существу, что погибли символы».
Поэт и мистик считают образный ряд откровения вымыслом, благодаря которому достигается анагогическое прозрение в глубины бытия — как собственной души, так и Вселенной. С другой стороны, богословы-фанатики упорно выискивают в священных писаниях буквальный смысл и тем самым губят традицию. У каждого из трех великих воплощений — Иисуса, Кришны и Шакьямуни — была своя, особая Жизнь, но если видеть в них символы, указующие не на самих себя или друг на друга, а на обычных людей, то скрытое содержание всех трех об разов равнозначно. Еще один отрывок из статьи монаха Томаса Мертона: «Человек не в силах воспринять символ, если не пробудил в своей душе духовный резонанс, откликающийся не просто на знак, но на святыню, божественное наполнение символа. [...] Символ — объект, указывающий на субъект. Он ведет к глубочайшему духовному сознанию далеко за пределами уровня объекта и субъекта».
Иными словами, при верном восприятии мифологии религии и великие эпосы безотказно проводят сквозь завесу персонажей и событий к вездесущему и вечному «наполнению», которое в каждой вещи присутствует целиком. Эта общая функция роднит все мифологии, гениальные стихи и мистические традиции. В той цивилизации, где по-прежнему действенны такие ободряющие прозрения, живы все и вся. Следовательно, необходимым условием того, чтобы мифология оживляла современный образ жизни, является умение распахнуть «врата познания», ведущие к великому и ужасному чуду человеческой души и Вселенной, в которой мы — глаза, уши и разум. Богословы, читающие свои откровения, так сказать, задом наперед, указывают только на прошлое (или, говоря словами Мертона, на «очередную точку окружности»), утописты предлагают лишь надежды на будущее, тогда как действенная мифология, зародившаяся в тайниках психики, возвращает человека к душе («центру круга») — и всякий, кто с достаточной серьезностью последует за ее путеводными знаками, заново откроет их в самом себе.
Пару недель назад я получил пакет от исследователя из Мэрилендского Центра психиатрических изысканий в Балтиморе. Зовут этого психиатра Станислав Гроф, и он прислал мне рукопись внушительного труда, где изучены результаты его четырнадцатилетней практической работы (сначала в Чехословакии, а затем здесь, в США). Он занимался психолитической терапией, то есть лечением нервных расстройств — как невро – так и психотического характера — с помощью разумных дозЛСД. Его открытия настолько ярко подтвердили мои размышления о мифологических формах, что я намерен посвятить несколько следующих страниц рассказу о типах и слоях сознания, которые доктор Гроф обнаружил в ходе собственных промеров бездонных глубин человеческой души. Кстати, его книга, которую сейчас готовят к публикации, будет называться «Агония и экстаз в психиатрическом лечении».
Постараюсь изложить все кратко. Первую категорию вызванных ЛСД переживаний доктор Гроф назвал «эстетическими». В целом они напоминают последствия наркотического опьянения, которые еще в 1954 году описал в своей книге «Врата восприятия» Олдос Хаксли — после того как принял четыре десятых грамма мескалина. Главная особенность: поразительное обострение, изменение и усиление восприятия всех органов чувств, в результате чего, как отмечал сам Хаксли, даже обычная садовая лавка под жарким солнцем выглядит «невыразимо прекрасной, такой дивной, что даже страшновато». Другими, более глубокими следствиями становятся ощущение телесного преображения, невесомости, полета, ясновидения, даже способности превращаться в зверя — почти то же самое, о чем рассказывают первобытные шаманы. Такими способностями (так называемыми сиддхами) обладают, по их собственным заверениям, индийские йоги; считается, что эти силы приходят не извне, а изнутри, пробуждаются благодаря мистическим практикам и потенциально кроются в каждом из нас. Олдос Хаксли придерживался того же мнения, хотя и выразил эти идеи на языке Запада, но об этом мы поговорим чуть позже.
Второй тип реакции на ЛСД доктор Гроф назвал «психодинамическими переживаниями» и связал с тем слоем сознания, который Юнг определил как «личное бессознательное». В этих случаях ЛСД, по существу, приводит в действие перегруженное эмоциями содержимое психики, с которым обычно работает фрейдистский психоанализ. Мрачное напряжение и испуганное сопротивление рациональной оценке, характерные Для этого уровня, вызваны многочисленными неосознаваемыми путами нравственных, социальных и по-детски напыщенных защитных механизмов эго, неуместных в зрелом возрасте. Что касается мифологических сюжетов, с которыми профессиональные психоаналитики сравнивают такие внутренние конфликты — например, комплекс Эдипа или Электры, — то на самом деле в данном случае они вовсе не мифологичны. В контексте инфантильных биографических ассоциаций они не играют никакой анагогической, сверхличностной роли и представляют собой исключительно детские мечты, потерпевшие крах в результате подлинных или воображаемых запретов и угроз со стороны родителей. В фантазиях этого «фрейдистского» уровня появляются подчас традиционные мифологические персонажи, но и они остаются просто аллегорическими образами душевных противоречий — по наблюдениям доктора Грофа, чаще всего встречаются «столкновения полового влечения г религиозными табу, а также примитивные фантазии о демонах в аду или райских ангелах; все зависит от сказок, угроз и обещаний родителей» Психологические «узелки» личного бессознательного слабеют только после того, как человек деятельно переживет этот индивидуальный «психодинамический» материал вместе с его эмоциональными, чувственными и понятийными свойствами. Лишь после этого можно пуститься в дальнее внутреннее путешествие, перейти с биографического мелководья к подлинно сверхличностным (сначала биологическим, а после метафизическим и мистическим) глубинам.
Во время фрейдистского психоанализа и на «психодинамических» стадиях психолитического лечения пациенты «возрождают в памяти» укоренившиеся неосознанные схемы эмоций и поведения — и тем самым избавляются от них. Доктор Гроф заметил, что, когда такие личные воспоминания остаются позади, у больных появляются психологические и физические симптомы возрожденных переживаний совершенно иного характера — например, агония появления на свет: тот миг (наделе он растягивается на долгие часы) покорного и беспомощного ужаса, когда маточные мышцы внезапно сокращаются — а потом снова, и снова, без конца... Пациенты испытывают также более острые муки второго этапа рождения, когда раскрывается шейка матки и плод неумолимо выталкивается по родовым путям; движение сопровождается непрестанным усилением страха и агонии. Вершиной этого кошмара становится ощущение полного уничтожения — и тут вдруг свобода, свет!.. Острая боль, когда режут пуповину, пугающее удушье, пока кровь не находит новый путь к легким — и первый вдох, выдох, самостоятельное дыхание! «Пациенты часами мучались от боли и хватали ртом воздух, ––пишет доктор Гроф. — Цвет лиц менялся от мертвенно бледного до лилового. Они катались по полу и корчились в сильных судорогах: мышечное напряжение вызывало спазмы и резкие подергивания. Частота пульса нередко удваивалась, сердцебиение становилось скачкообразным; наблюдалась тошнота, часто с рвотой и обильным потоотделением».
«Субъективно, — продолжает он, — эти переживания имели трансперсональный характер, то есть охватывали рамки намного шире сферы индивидуального организма и срока жизни отдельной личности. Подопытные отождествляли себя сразу со многими личностями или целой группой людей, иногда даже со всем страдающим человечеством в прошлом, настоящем и будущем. [...] Наблюдаемые явления по природе своей намного фундаментальнее и многомернее, чем на фрейдистской стадии». Судя по описаниям, они действительно относятся к мифологической, сверхличностной сфере, поскольку не ограничиваются, как на фрейдистском этапе, событиями личной жизни, одновременно погружают в глубины и выводят наружу — к тому, что Джеймс Джойс назвал «значительным и постоянным в человеческих бедствиях».
Например, при повторном переживании в ходе психолитического лечения кошмара первых стадий родовой травмы — тех минут, когда матка начинает сокращаться и у запертого в утробе плода пробуждается от страха, боли и чувства опасности первичное самосознание, — до смерти перепуганного пациента захлестывает острейшее ощущение того, что страдания составляют саму основу бытия. В голове мелькают фантазии о пытках инквизиции; переполняющие чувства метафизического бедствия и экзистенциального отчаяния вызывают отождествление с распятым Христом («Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»), Прометеем на скалистой вершине или Иксионом с его вращающимся колесом. Мифическое настроение соответствует буддийскому «вся жизнь — страдание»: в страхе и боли человек появляется на свет, в страхе и боли умирает, да и в промежутке его не ждет почти ничего кроме страха и боли. «Суета сует, все суета». Пациента охватывает навязчивое желание докопаться до «смысла», и если ЛСД-переживания прервутся на этой тоскливой ноте, человека долго не оставляет ощущение тошнотворности и бессмысленности жизни, больше похожей на омерзительную и безрадостную преисподнюю, откуда нет выхода ни в пространстве, ни во времени — мы и вправду будто «за закрытыми дверями». Остается разве что самоубийство, которое в подобных случаях Низменно покорно, тихо и беспомощно: утопление или горсть таблеток снотворного.
Однако при переходе к обостренным ощущениям второго этапа родовой травмы, долгой и мучительной борьбы с мышцами родовых путей, общее настроение и образный ряд становятся неистовыми. Господствуют уже не смирные, а яростные страдания с признаками жестокости и садомазохистской страсти: фантазии о кровавых войнах или схватка» с громадными чудовищами, видения гигантских приливных волн и потопов, разгневанных богов, обрядов жертвоприношений, сексуальных оргий, сцен страшного суда и так далее. В столкновениях пациент одновременно видит себя и жертвой, и нападающей стороной; по мере того как нарастает общая острота агонии, он постепенно приближается к мучительному порогу и наконец пересекает его. Доктор Гроф метко назвал этот ужасающий перелом «вулканическим блаженством», так как в нем сливаются все крайности боли и наслаждения, счастья и ужаса, жажды убивать и нежной любви. Соответствующая мифическая символика — та же, что в религиозных откровениях мучений, чувства вины и самопожертвования: ярость Господня, всемирный Потоп, Содом и Гоморра, Моисей с десятью заповедями, Христос на кресте, вакханалии, умерщвление жертв в храмах ацтеков, Шива-Разрушитель, отвратительная пляска Кали на погребальном костре и фаллические обряды Кибелы. Самоубийства, совершаемые в этом «дионисийском» настроении, носят разнузданный характер: человек может вышибить себе мозги, спрыгнуть с моста на рельсы перед несущимся поездом и тому подобное; порой самоубийство замещается бессмысленными и жестокими убийствами. Пациент одержим ощущением агрессивного напряжения, смешанного с предчувствием неизбежной катастрофы, что вызывает предельную вспыльчивость и склонность провоцировать конфликты. Ему кажется, что весь мир полон опасностей и несправедливости. Карнавалы с их дикими выходками, буйные увеселения с беспорядочным сексом, пьяные оргии и разгульные танцы, насилие во всех его проявлениях, головокружительные авантюры и смертельный риск — вот образ жизни, помеченный свирепой стадией родовой травмы. В ходе сеансов лечения возврат к этому событию может привести к кульминации ужасающего кризиса подлинной гибели эго, полного уничтожения на всех уровнях, за которым рождается наконец величественное, беспредельное ощущение свободы, нового рождения и спасения, сопровождающееся беспримерными переживаниями декомпрессии, пространственного разрастания» ослепительно яркого света. Человеку видятся павлиньи перья, радужные переливы, раскрашенные небесной синью и золотом гигантские залы бесконечными рядами колонн и хрустальными светильниками и прочие подобные картины. Ощущения чистоты и незапятнанности вызывают у пациента всепоглощающую любовь к людям, свежее восприятие искусства и красоты природы, непреодолимую жажду жизни, готовность прощать, чудесное чувство всеобщей гармонии, согласия с окружающим миром и близости к Богу.
Доктор Гроф обнаружил — и лично мне это кажется очень поучительным, — что на последовательных сеансах лечения пациент черпает поддержку в различных символах многочисленных религий мира. Переживание мук родовой травмы чаще всего вызывает в мыслях ветхо- и новозаветные ассоциации, переплетающиеся порой с некоторыми греческими, египетскими и другими языческими аналогиями. Но когда агония завершается и пациент ощущает свободу «рождения» — по существу, второго, духовного появления на свет, избавления от неосознанных страхов прежнего, «перворожденного» состояния личности, — образный ряд видений полностью меняется. Место библейских, греческих и христианских сюжетов занимает символика восточная — главным образом индийская. «Источник таких переживаний неясен, —признается доктор Гроф, — но сходство с индийской традицией поразительное». Он сравнивает тональность этих фантазий с вневременным внутриматочным существованием до рождения: блаженство, покой, неизменность с глубоким и приятным ощущением радости, любви и гармонии, даже единства со Вселенной и Богом. Как ни парадоксально, это непередаваемое состояние одновременно бессодержательно и всеобъемлюще — это небытие, которое больше бытия, отсутствие эго, но беспредельность «я», заполняющего весь космос. В связи с этим мне вспоминается отрывок из «Врат восприятия», где Хаксли рассказывает о своих ощущениях во время первого мескалинового полета ума, которому открылась такая чудесная ширь, что и вообразить нельзя:
Размышляя о своих переживаниях, я согласился с мнением выдающегося философа из Кембриджа, доктора Брода, который считал, что «нам следует намного серьезнее относиться к таким теориям воспоминаний и чувственного восприятия, как предложенная Бергсоном. Он предположил, что функция мозга, нервной системы и органов чувств — это прежде всего отсев переживаний, а не их обильное производство. Каждый человек в любой миг способен вспомнить и ощутить все, что случалось когда-нибудь с ним или происходит где-то во "селенной. Задача мозга и нервной системы —уберечь нас от потрясения и смятения, которые неизбежно вызвала бы такая гигантская масса бесполезных и бессмысленных сведений. Таким образом они отсекают большую часть воспоминаний и переживаний, оставляя нам лишь ту крошечную выборку, которая, вероятнее всего, имеет практическое значение».
По таким теориям, каждый из нас потенциально — «всеобщий Разум», но в той степени, в какой мы остаемся животными, наша главная задача — выжить любой ценой. Для того чтобы обеспечить биологическое выживание, «всеобщий Разум» вынужден уменьшать пропускную способность мозга и нервной системы, и в результате с другой стороны клапана сочатся лишь ничтожные капли того сознания, которое помогает продолжать существование на этой планете. [...] Большая часть людей сознает обычно лишь то, что просачивается сквозь тугой вентиль и чему местный язык присваивает священное звание истинной реальности. Но кое-кто, похоже, рождается с неким дополнительным каналом, проложенным в обход узкого клапана; у других людей обводной канал может появляться кратковременно — как непроизвольно, так и вследствие «духовных упражнений». Так или иначе, по второму каналу течет не подлинное восприятие «всего, что происходит где-то во Вселенной» (ведь сам по себе этот канал не заменяет основной пропускной вентиль, который по-прежнему сдерживает весь объем «всеобщего Разума»), а нечто большее и, главное, совершенно непохожее на тщательно отобранные, практические сведения, которые наш ограниченный индивидуальный ум считает полной — по меньшей мере, достаточной — картиной действительности'.
Из сказанного совершенно очевидно, что мифологические символы, зарождающиеся в душе и к ней же обращенные, представляют во всем многообразии своих разновидностей различные этапы или степени открытости пропускного клапана эго-сознания, его доступа к беспредельным просторам того, что Олдос Хаксли называет «всеобщим Разумом». В «Тимее» Платон утверждал, что «есть только один способ пестовать что бы то ни было — нужно доставлять этому именно то питание и то движение, которые ему подобают. Между тем, если есть сродство с божественным началом внутри нас, то это мысленные круговращения Вселенной»2. Я бы добавил, что именно оно и представлено в мифе. Однако как показывают многочисленные мифологии народов мира, универсалии повсюду конкретизируются и вписываются в местные общественно-политические условия. Как говаривал мой преподаватель сравнительного религиеведения из Мюнхенского университета, «субъективно все религии одинаковы, но объективно различаются».
В прошлом — думаю, мы уже вправе считать те времена минувшими — различные виды религий соответствовали разным и нередко противоположным интересам многочисленных обществ; частная символика приковывала личность к идеалам и рамкам местной группы. Но здесь, на Западе, мы уже научились видеть разницу между сферами приложения и задачами, с одной стороны, общества, прагматичного выживания, экономики и политики и, с другой, подлинно психологических (либо, как говорили раньше, «духовных») ценностей. Вернемся ненадолго к Данте: в четвертой части своего «Convito» он рассуждает о предписанном свыше разделении Церкви и государства; олицетворение такой самостоятельности он видит в тесно связанных и все-таки независимых историях Иерусалима и Рима, Папства и Империи. Это две длани Господни, но правую нельзя путать с левой. Затем Данте попрекает римских пап вмешательством в политику, так как церковная власть — «не от мира сего», а от Духа. Перенося эту аналогию в современный мир, можно сказать, что те же отношения связывают «всеобщий Разум» с утилитарными целями биологического выживания: то и другое совершенно естественно и необходимо, но приравнивать их нельзя.
Сегодня мы, слава Богу, живем в светском государстве, руководимом обычными людьми (со всеми их недостатками). Наше общество опирается на законы, которые продолжают совершенствоваться и основаны на римском, а не «иерусалимском» праве. Больше того, идея государства стремительно разрастается сейчас до концепции экуменизма, охватывающей все населенные уголки Земли —и если мир не сплотит нечто иное, то объединяющим началом станет, безусловно, экологический кризис. По этой причине у нас уже нет ни потребности, ни возможности придерживаться локальных, общественно-политических, ограниченных, «объективно различных» религий, которые разделяли народы в прошлом и воздавали Богу кесарево, а кесарю — почему-то Божье.
«Бог — мыслящая сфера, чей центр повсюду, а окружность — нигде». Так сказано в небольшом сборнике изречений под названием «Книга двадцати четырех философов» (XII в.). Каждый из нас, кем бы и где быон ни был, находится в центре, а в душе его, сознает он это или нет кроется «всеобщий Разум», чьим законам подчиняется не только любой ум но и любое пространство. Как я уже говорил, все мы — дети прекрасной планеты, которую совсем недавно сфотографировали с поверхности Луны. Мы не перенеслись сюда волей какого-то бога, а просто выросли из нашей Земли. Мы — ее глаза и ум, зрение и сознание. Как утверждают ученые, сама Земля, порхающая мотыльком вокруг Солнца, возникла некогда из туманности, а туманность зародилась в бездонном космосе Так стоит ли удивляться, что тут и там царят одни законы? Но тогда и глубины нашей души — беспредельный космос, откуда в человеческий разум приходят все те боги, которыми в минувшем населяли зверей и растения, холмы и ручьи, далекие планеты и своеобразные общественные обряды.
У нас появилась новая мифология — мифология бесконечного пространства с мерцающими огоньками, глубокого космоса как внутри, так и снаружи. Мы околдованы им, как ночные бабочки, и мчимся туда, к свету Луны и дальних планет, одновременно погружаясь в бездну собственной души. На Земле все границы и горизонты уже исчезли. Теперь мы не в силах отдавать сердца родному и ненавидеть чужое, потому что на этом космическом корабле нет уже ничего «чужого». И ни одна мифология, по старинке твердящая об «иноверцах» и «врагах», не сможет удовлетворить нужды нашей эпохи.
Итак, вернемся к вопросу, с которого началась эта глава: что такое новая мифология?
Как было, есть и будет всегда, пока существует род человеческий, это все та же древняя, неизменная, вечная, «субъективно одинаковая» философия, но рассказанная новой поэзией, которая отныне черпает слова в настоящем, а не в памятном прошлом или надеждах на будущее. Ее задача — пробуждать не самомнение «народов», а самосознание личности, которая должна увидеть в себе и других уже не просто разобщенные эго, сражающиеся за теплое место под солнцем, а равноправные центры «всеобщего Разума», частички единого целого, у каждой из которых свой путь — и у пути этого нет границ.
