Критика Библии
Критика церковного догмата бессмертия души сопровождалась критикой иудейской и христианской эсхатологии, согласно которой когда-то наступит «конец миру», с небес спустится божий помазанник, который уничтожит зло, воскресит мертвых, будет всех судить по справедливости, после чего наступят «грядущие дни», т. е. царство добра и правды. Те, пишет Уриэль, которые провозглашают бессмертие души и воскресение мертвых, подобны людям, которые хотят влезть на гладкую стену без лестницы и которые всякий раз, протягивая руку и собираясь поставить ногу, не имея опоры, скользят и падают. Впрочем, у них есть опора — это Библия.
Акоста подверг рационалистическому рассмотрению библейские тексты, которые якобы защищают постулат о бессмертии души.
Разумеется, Уриэль знал о предыдущих критиках Ветхого завета. В частности, ему были известны замечания Юлиана Отступника (331—363) о мифе, повествующем, как бог создал из глины человека, подыскал ему помощницу, как бог им запретил вкусить плод древа познания добра и зла, а они, нарушив запрет, стали смертными и телом и духом. «А то, что бог запретил созданным им людям познание добра и зла, разве это не верх нелепости? Ведь что может быть глупее, чем не уметь различать добро и зло?» 9 Так рассуждал Юлиан. Акосте были известны критические воззрения Порфирия (232—304), который вычленил библейские тексты,
51
рассказывающие, что бог поступает как смертный человек, передвигается, ревнует, сердится и т. п., что богу присущи человеческие страсти, он ест, берет взятки, радуется, страдает и т. п.
Акоста знал о взглядах немецкого гуманиста Иоанна Рейхлина (1455—1522), его спор с доминиканцами Кёльнского университета и другими реакционными силами Германии. «Рейхлинский спор», как отмечают историки, получил широкий отклик в Англии, Франции и других странах Европы. Уриэль был в курсе этого спора и, очевидно, читал знаменитые «Письма темных людей» — сатирический памфлет против обскурантов.
Итальянские протестанты Лелий Социн (1525— 1562) и Фауст Социн (1539—1604) выдвинули тезис о том, что Ветхий завет должен быть подвергнут суду разума. Успехи библейской рационалистической критики в XVI—XVII вв., как и критика Библии мыслителями в древности и в средние века, оказали огромное влияние на воззрения Акосты, на его критику Библии.
Прежде всего его занимал вопрос о смертности или бессмертии души человеческой. Апологеты церковной концепции, ссылаясь на Библию, говорят:
1. Человек был сотворен по образу божию. Бог бессмертен, следовательно, человек также бессмертен.
На первый довод, что человек не был бы сотворен по образу и подобию бога, если бы он не был бессмертным, мы, пишет Уриэль, возражаем: глупо хотеть, чтобы человек был образом божиим во всем. С другой стороны, если бы мы должны были рассматривать человека как точное подобие божие, то было бы необходимо, чтобы человек был богом, но бог не может создать другого, во всем подобного самому себе. Так ясная логика вольнодумца опрокидывает учение Ветхого завета о том, будто человек создан богом и обладает бессмертной душой. Акоста цитирует книгу Иова: «Разве дни твои, как дни человека, или лета Твои, как дни мужа?» (X, 5). Мог бы Иов сказать это, если бы дух человеческий был бессмертен?
2. Сотворение людей, утверждают церковники, не похоже на сотворение других животных, ибо бог вдунул в человека дыхание жизни (Бытие, II, 7), следовательно, это дыхание бессмертно.
На второй довод, говорит Акоста, мы возражаем следующим образом: довод этот не доказателен, и заключение выводится неправильно, потому что не следует, что дух, давший жизнь телу Адама, без души Адама был
52
бы бессмертным духом. Акоста вновь приводит выдержки из Ветхого завета, подтверждающие его концепцию души. В Екклезиасте сказано: «Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости» (IX, 10). Стало быть, умозаключает Уриэль, в день смерти человека все кончается с ним; смертен и конечен был дух, какой бог дал человеку, а не бессмертен и бесконечен, и поэтому он умирает, а иначе не умер бы. Некоторые, чтобы исказить эту истину, говорят, что тогда пес был бы не хуже человека и что люди заслуживают быть лишенными с болезнью того бытия, какое дал им бог, потому что они так плохо знают это и ценят, что из господина пса делают себя его братьями только потому, что им не дал бог жизни вечной, как будто он был в чем-то их должником. Лучше говорил поэт в романсах:
Смертным ведь мать родила меня, значит,
Мог умереть я тотчас,
Жизни,— сей дар нам небес добровольный,—
Требовать права нет у нас *
3. Бог сказал человеку: «А от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от древа, смертью умрешь» (Бытие, II, 17). Если бы Адам не ел, он не умер бы, следовательно, он был сотворен бессмертным.
На это Уриэль возражает: довод гласит, что Адам, если бы он не ел, не умер бы той смертью, какой ему угрожал бог. Своей естественной смертью и в свое время умер бы Адам... Он, несомненно, должен умереть, но не той смертью, какая указана как наказание за этот поступок.
4. Моисей сказал богу: «...изгладь и меня из книги Твоей, в которую Ты вписал» (Исход, XXXII, 32). В этой книге были записаны те, которые должны жить жизнью вечной, и это те, которые живут в земле живых.
Мы возражаем, пишет Уриэль, ибо все это относится к жизни настоящей, а не к другой, которой нет. Моисей сказал богу, чтобы он вычеркнул его из книги своей, в которую он записывает праведных, чтобы вознаградить их в этой жизни, дав им прожить свои дни в мире и счастии. Мы не предполагаем, что бог имел какую-нибудь памятную книгу, но думаем, что язык приспосо-
* Перевод И. К Луппола. Португальский исследователь жизни Акосты Каролина Михаэлис предполагает, что цитируемые Акостой четыре стиха взяты из романса Лопе де Вега или Кальдерона
53
бился к нашему способу выражаться... Не просил Моисей бога вычеркнуть его из книги, в которой были записаны те, кто должны были жить жизнью вечной и совершенно счастливой,— если бы таковая жизнь была,— для того, чтобы быть внесенным в книгу врагов божиих, осужденных на вечную муку, ибо такая просьба была бы безумной и сумасбродной.
Землей живых называется этот мир, в котором мы живем... Землей мертвых, землей тления называется могила, колодезь молчания, страна мрака и смертной тени, куда не проникает свет, как изображает ее Иов.
Пятый довод: Самуил пришел говорить с Саулом (I кн. Царств, XXVIII, 3—20), следовательно, мертвые живут и разговаривают.
Мы возражаем, пишет Акоста: Самуил не пришел говорить с Саулом, и мертвые не живут и не разговаривают. Рассказ о разговоре с мертвым показывает, что писание поддерживает «языческие» и суетные учения. Поэтому рассказ о том, что Самуил пришел разговаривать с Саулом, необходимо отвергнуть и отбросить. Соломон сказал: «...и псу живому лучше, нежели мертвому льву. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению; и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем» (Екклезиаст, IX, 4—6); мертвого нет больше, ему больше нет дела до того, что происходит в мире. Итак, если человек мертв, т. е. спит таким сном, от которого никогда не проснется, то должны устыдиться выдумщики, которые ходят с мертвецами на спине и хотят убедить нас, что мертвые снова являются живым и служат для них советниками.
Шестой довод. Илья был взят на небо и живет; Елисей воскресил мертвого.
На это, говорит Акоста, мы возражаем: если все это произошло, то из этого ничего нельзя заключить о бессмертии души. Скорее это доказывает, что бог хотел сохранить Илью живым, чтобы послать его проповедовать людям. Если бы Илья умер, то он не смог бы вернуться в мир. С улыбкой Акоста добавляет: «...разве только в случае если бог сотворил бы его вновь, как сотворил он первого человека» (64). Таким образом, бог продлил Илье жизнь, но не сделал его бессмертным.
Другое чудо рассказывается о Елисее. Оно представляется чудом сочиненным и ненужным. Елисей в сопровождении пророков пошел на Иордан рубить
54
деревья, и у одного железный топор упал в реку; это очень огорчило его. Тогда Елисей бросил кусок дерева, и железный топор всплыл, и тот, который потерял его, опять взял его и укрепил на топорище (II кн. Царств, VI, 4—7). Чудо с железным топором излишне и настолько мало необходимо, что в него с трудом можно поверить.
Акоста выдвигает положение о том, что книги, которые фарисеи преподносят как священные, не вызывают доверия и являются лживыми и суетными (65—66).
Седьмой довод. В псалмах сказано, что злые будут истреблены на земле, а праведные будут благоденствовать, следовательно, необходимо, чтобы была другая жизнь, ибо в этой благоденствуют злые, а праведные страдают.
Действительно, говорит Уриэль, в псалмах сказано об истреблении злых и о благоденствии праведных, но для этого нет надобности в другой жизни. В конце концов все получают воздаяния по делам своим здесь, на земле. Каждый должен признать эту истину, «подобно некоему поэту первому среди поэтов своего народа*, который должен был признаться, что он, кажется, завидовал пути дурных, думая, для них не существует возмездия. Он говорил так:
Видел я, что в мире этом
Добрых доля — лишь мученья,
И не мог без удивленья
Видеть злых всегда при этом
Как бы в море наслажденья
Благ достигнуть полн желанья,
Что даны столь в беспорядке,
Стал я злым, но наказанья
Не избегну: в назиданье
Мне лишь мир идет в порядке**.
Совершенно лишен разума,— умозаключает Уриэль,— тот человек и все те, кто думает, что на долю этих злых всегда выпадает благо... Хотя эта тема такова, что она вызвала нас на длинное рассуждение, необходимо его оборвать, чтобы подойти к концу. Однако вполне довольно того, что мы показали, чтобы опровергнуть довод наших противников, основанный на ложной видимости и направленный против истинного учения закона» (68—69).
Восьмой довод. Написано в псалме XVI: «Ибо ты не
* Уриэль имеет в виду поэта Л. Камоэнса. ** Перевод И. К. Луппола.
55
оставишь души моей в гробнице и не дашь святому твоему увидеть могилу».
Акоста пишет, что этот стих никакого отношения не имеет к разбираемому вопросу, потому что смысл стиха такой: Давид просит бога не допустить, чтобы душа его попала во власть его врагов и чтобы он через их руки не сошел в могилу.
Девятый довод. Написано у Исайи: «Оживут мертвецы Твои» (XXVI, 19). И Даниил пророчествовал о воскресении мертвых.
Акоста обращает внимание на то, что пророк Исайя говорит не о настоящих мертвецах, которые окончили естественный путь жизни, и он не говорит, что они воскреснут. Мертвецы в его видении — это народ Израиля, рассеянный по разным странам. Мертвецы — образное выражение, которое надлежит понимать со здравым человеческим рассудком, а не принимать слова так, как они звучат буквально.
«Нам,— пишет Уриэль,— остается еще ответить на то, что говорит книга Даниила: «И многие из спящих в прахе земли пробудятся, один для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление» (XII, 2); и другой раз: «А ты иди к твоему концу, и упокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней» (XII, 13). Мы говорим, что эта книга Даниила не была принята теми иудеями, которые называются саддукеями, и этого одного достаточно, чтобы лишить ее уважения и веры, ибо они основаны только на свидетельстве фарисеев, которое очень мало согласуется с тем, что мы уже говорили; люди эти таковы, что по должности или по безумию берутся заменять слова, изменять, искажать, превратно толковать Писание для подтверждения и укрепления своих запутанных мечтаний...» (73—74).
Примечателен анализ содержания книги Даниила. Акоста утверждает, что саддукеи не включили ее в канон священного писания, ибо «все фарисейское учение», изложенное в этой книге под именем пророчества, лживо и составлено «для обмана народа» (74). Ложность обнаруживается в следующем: пророк Даниил проповедует, будто «многие воскреснут», но не утверждает, «что воскреснут все». Если бы, рассуждает Акоста, «воскресение должно было существовать, то оно должно было быть общим для всех людей: все должны были бы воскреснуть, чтобы получить или благо, или зло, в соответствии с тем, что каждый заслужил в жизни. Но так как фарисеи проповедуют и говорят, что воскресение
56
предназначается не для всех, а только для некоторых, точно так же, как и души не все бессмертны, а только некоторые, то становится вполне ясно, что рассказ этот сочинен и приспособлен для того, чтобы доказать и подтвердить их столь ложную и ошибочную проповедь» (74). Проповедь бессмертия души — «глупость и бессмыслица». Акоста умозаключает: «Весь стиль этой книги и вся манера обнаруживают, что это измышление и поддельное сочинение. Не должно нас удивлять, что существуют поддельные книги и обманщики-сочинители, ибо стоит только открыть глаза, чтобы увидеть, что у людей нет ничего более обычного» (75). О Ветхом завете в целом Акоста пишет: «Нет недостатка в сочинителях поддельных священных книг, в распространяющих обманы лжепророках, ибо на все распространяется человеческое коварство» (75).
Критика Библии Акостой пронизана радостным восприятием жизни. Не случайно он обращается к стихам Камоэнса, Лопе де Вега и других поэтов, которые защищали право людей на любовь и утверждали идею равенства людей перед законами любви и морали. Не случайно и то, что он противопоставил мрачной теологии Талмуда светлое, гуманное восприятие мира, защищая тех, кто шагает «по городу с арфами и цимбалами».
Подвергая критическому разбору книги священного писания, Уриэль в главе XXIV своего трактата «О смертности души человеческой» доказал лживость догмата бессмертия души, а в главе XXV (последняя из трех сохранившихся) излагает «заблуждения и вред, проистекающие из признания бессмертия человеческой души» (75). Приводим его рассуждения: из одной бессмыслицы обычно рождаются многие бессмыслицы и из одного заблуждения много заблуждений. Суеверие порождает фантастические мифы. Стоит допустить одну ложную идею, как она тащит за собой бесконечную цепь других, столь же лживых и иллюзорных. Так, полагая, что душа бессмертна, человек придумал небесный суд, чистилище, учение о переселении души из одного организма в другой и т. п.
Допустить учение о самостоятельном существовании души, о магическом воздействии молитвы на поведение бога — значит оказаться в плену церкви. Вот как заканчивает Уриэль последнюю главу: «Некоторое время провел я во мраке, в котором я вижу много сбитых с голку и сомневающихся вследствие сетей ложных писаний и учения придумывающих небылицы людей, так
57
как они не в состоянии обрести устойчивость и покончить с отыскиванием этой вечной жизни, которая столькими так высоко ценится, как место, которым они должны владеть, хотя они видят, что закон хранит полное молчание о таких великих и столь важных вещах. Но после того как я, из любви к истине, побуждаемый страхом божиим, решился пренебречь страхом перед людьми и победить его, основываясь только на своем убеждении, моя судьба совершенно изменилась и перевернулась, ибо просветил бог мой разум, освободив меня от сомнений, которые меня угнетали, и направив меня на путь истины и твердости, и все мои блага умножились и возросли на глазах людей, и мое здоровье было хранимо с таким особенным и очевидным божественным покровительством, что те, которые меньше всего хотели этого, были принуждены и обязаны это признать. И таким образом, я живу довольный тем, что мне известен мой конец, и я знаю условия закона, который бог дал мне, чтобы блюсти его. Я не строю воздушных замков, радуясь или обманывая себя попусту ложными надеждами на вымышленные блага» (78).
Общий результат критики Акостой Библии таков: нельзя считать Моисеев закон законом божиим. Многое, говорит Уриэль, убеждало в противном или, скорее, побуждало утверждать противоположное. «Наконец,— пишет Акоста,— я решил, что Моисеев закон не от бога, но есть человеческое изобретение, подобное бесчисленному множеству других» (85). Это принципиально важный и далеко идущий вывод.
Уриэль отверг выдумки теологов о боговдохновенности Библии и пытался осмыслить ее земное происхождение, ибо многое в ней противоречит законам природы и человеческого существования.
