Трагический аккорд
Весна 1640 г. Церемония снятия анафемы с Акосты. На альмемаре — старейшины в молитвенных облачениях, важные и надменные. Вокруг альмемара толпятся люди всех возрастов и характеров, объединенные чувством злобного торжества. Вероотступник Уриэль Акоста должен искупить свое преступление — отрицание святости Талмуда и Библии, догмата о загробной жизни!
89
Синагога «Бет-Иаков» полна народа. Лица всех выражали ожидание и любопытство. Хахам читал проповедь о происках сатаны. Слушатели соглашались. Но вот толпа смолкла. Служки синагоги ввели Акосту. Он вошел спокойный, с бледным и кротким лицом. Без признака страха он вступил на альмемар. «Я,— пишет в автобиографии Уриэль,— вступил в синагогу, полную мужчин и женщин, собравшихся на зрелище. Когда наступило урочное время, я взошел на деревянный помост, устроенный посреди синагоги для проповеди и других надобностей, и отчетливо прочел составленную ими записку, в которой содержалось признание, будто я достоин тысячекратной смерти за мои проступки, а именно — за нарушение субботы, за отпадение от веры, которую я настолько оскорбил, что даже другим отсоветовал принимать иудейство; в искупление моих проступков я соглашался подчиниться их распоряжению и исполнить все, что будет мне предложено, с обещанием не впадать вновь в подобные заблуждения и грехи. Прочтя все это, я сошел с помоста» (88). Затем направили Акосту в угол синагоги и поставили его на колени. Один из священнослужителей взял бич и нанес ему тридцать девять ударов по бокам. Во время бичевания пели псалом. «Ко мне,— продолжает свой рассказ Уриэль,— подступил проповедник... и разрешил меня от отлучения. Итак,— иронизирует Акоста,— открывались теперь передо мною врата неба, которые прежде были заперты крепчайшими засовами и не давали мне переступить порог» (89). После дикого глумления над Акостой он, покинутый, один-одинешенек вернулся домой.
Экзекуция, описанная Уриэлем, состоялась, как указывает И. Кастейн, где-то между серединой марта и серединой апреля 1640 г.
Гнусная церемония снятия анафемы ошеломила Акосту. Она привела его в состояние безмерного отчаяния.
«Мои ненавистники,— пишет он,— для которых никаких проклятий, никакого обращения не хватит, говорят, что они справедливо наказали меня в пример остальным, чтобы еще кто другой не осмелился противостать их предписаниям и писать против мудрецов. О преступнейшие из смертных и отцы всяческой лжи! Насколько справедливее я бы мог вас наказать для примера, чтобы вы больше не дерзали столь бесстыдно обращаться с людьми, уважающими истину, ненавидя-
90
щими обманы, друзьями всего человеческого рода без различий... Итак, говорю вам, я мог бы по праву, если бы у меня были силы, отомстить вам за величайшие несчастья и жесточайшие несправедливости, которые вы на меня обрушили и из-за которых я возненавидел свою жизнь. Ибо кто из преданных чести людей добровольно согласится жить, запятнанный позором? Или, как кто-то сказал: человеку благородному приличествует жить достойно, или с честью умереть. Мое дело настолько правее вашего, насколько истина выше лжи» (90).
Возненавидев свою жизнь, Уриэль выстрелом из мушкета убил себя.
В автобиографии, которая по существу является и завещанием, Акоста с горечью писал: «Я признаю со скорбью, что угнетен вашим множеством», т. е. множеством преследователей. И одному, конечно, трудно было устоять против темной и фанатичной массы. Вот одна из причин гибели Уриэля. Что касается его исторической роли, то, быть может, это лучше всего выразить словами русского писателя И. А. Гончарова о роли Чацкого в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»: «Чацкий сломлен количеством старой силы, нанося ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей.
Он вечный обличитель лжи, запрятавшейся в пословицу: «Один в поле не воин». Нет, воин, если он Чацкий, и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и — всегда жертва» 10.
Акоста был передовым воином, застрельщиком в национальных и социальных условиях первой половины XVII столетия, он был и жертвой.
Буржуазные моралисты твердят, что Акоста являет собой пример человека бесхарактерного и безвольного. А разве последний поступок Уриэля является проявлением слабости? Разве его смерть не логическое завершение трагической судьбы натуры цельной, неспособной на сделки с совестью? Гибкость, свойственная людям «здравого смысла», чужда Акосте. Компромиссы с истиной ему противны.
Такие натуры, как Уриэль, не сгибаются. В борьбе они скорее сгорают, чем приспособляются.
Теологи, преследуя Акосту, хотели показать, что ждет каждого, кто посмеет отступить от догматов веры. Однако травля Акосты нанесла удар прежде всего авторитету синагоги и ее руководителей.
Прогрессивным современникам Уриэля стало ясно, что синагога душит пытливость ума, любое проявление
91
вольнодумства, является врагом смелой мысли и передовой культуры.
