Начало
Путь Уриэля к убеждению в великом значении свободного разума оказался сложным и трагическим.
Акоста, как упомянуто, родился в начале восьмидесятых годов XVII в. в Португалии, в городе Опорто*.
Отец Уриэля Бенто да Коста — дворянин, сочетавший трезвый расчет с религиозным воодушевлением. В автобиографии Уриэль рассказывает: «Мои родители
* Опорто — от Porto, что означает гавань или порт Город возник в IV или V столетии из римского лагеря Portus Calle или Portus Gallorum, отсюда название страны — Португалия.
10
принадлежали к благородному сословию; они происходили от иудеев, некогда насильственно принужденных принять христианство в этом королевстве» (80). Новообращенных евреев называли маранами. Христианская церковь установила за ними строжайшую слежку: вдруг кто-нибудь из «новых ее сыновей» все еще тяготеет к старозаветному культу синагоги. На аутодафе его! А имущество еретика — бдительным, правоверным «рабам божьим». Благочестие хорошо оплачивалось.
Жизнь маранов оказалась сложной и тягостной. Инквизиторы, торопившиеся обогатиться за счет маранов, были не очень разборчивы, они не щадили ни бедных, ни богатых новохристиан. Малейшие отступления от евангельской веры грозили любому из них потерей всего имущества, а чаще всего и лишением жизни. Горе побежденным! Именно потому мараны стремились хотя бы внешне выглядеть благочестивыми католиками.
Многие мараны, но не Бенто да Коста. Он, сообщает Уриэль, не только внешне, но и по внутренним своим убеждениям был правоверным католиком. «Мой отец был верным христианином, человеком безупречной честности, высоко ставившим честь и достоинство» (80). Бенто любил жизнь и жил на широкую ногу. В слугах у него недостатка не было, а в конюшне стоял благородный испанский конь для верховой езды. В доме отца, подчеркивает Уриэль, он получил «достойное воспитание».
Казалось бы, он должен был унаследовать от отца жизнерадостность, расчетливость, умение взвешивать обстоятельства и приспосабливаться к ним. Однако этого не случилось. «По характеру и естественным склонностям я был от природы очень чувствителен и настолько склонен к жалости,— пишет Уриэль,— что никак не мог удержаться от слез, слыша рассказ о чужом несчастье. У меня было так сильно врожденное чувство стыда, что я более всего боялся позора». И еще одна черта характера Акосты, сыгравшая важную роль в формировании его воззрений,— справедливость. «Неблагородные помыслы,— признается Уриэль,— были чужды моему духу, и я не был свободен от гнева, если этого требовала справедливость» (80).
По окончании католического коллежа Уриэль поступил в Коимбрийский университет на факультет канонического права. Это было в 1600 г., в том самом году,
11
когда на площади Цветов в Риме по решению инквизиции был живьем сожжен Джордано Бруно.
Историк философии Д. Г. Льюис нарисовал такую картину. 17 февраля 1600 г. на одной из обширных площадей Рима собралась огромная толпа народу, привлеченная туда ужасным трагическим событием. На площади возвышалась куча хвороста, среди которой между ветвей поднимался столб. Вокруг костра с нетерпеливым ожиданием толпились люди, соединившиеся в общем чувстве злобного торжества. В толпе можно было видеть монахов всех орденов, в особенности доминиканцев, жаждавших взглянуть на казнь отступника их ордена; богатые граждане толпились рядом с оборванными нищими... Кого ждет эта толпа? Джордано Бруно — поэта, философа и еретика — проповедника идей о существовании бесконечного множества миров. Богохульник! В толпе идет несмолкаемый говор и быстрый обмен вопросами. Монахи устрашают способностью сатаны доводить ученость и талант до гибели: «О друзья мои, будем остерегаться науки!» Слушатели многозначительно кивают головами. Но вот толпа смолкла. Процессия торжественно приближается, солдаты решительно расчищают для нее путь. «Смотрите, вот он, здесь, в середине! Как спокоен, как горд и непреклонен!» Его большие глаза, ясные и светлые, обращаются к толпе. Лицо его кротко, хотя и бледно. Ему подают распятие, он отворачивает голову, он отказывается приложиться к нему. Крик негодования вырвался из толпы: «Еретик!»
Его привязывают к столбу. Он молчит. Не попросит ли он пощады? Не отречется ли? Настал последний час. Неужели он умрет в своем упорстве, когда немного лицемерия спасло бы его от стольких мук? Но он все тот же: тверд и неизменен. Зажигают костер, сучья трещат. Пламя подымается. Жертва судорожно вздрагивает — и ничего более не видно. Дым обволакивает его; но ни мольбы, ни жалобы, ни крика не вырвалось из груди его. Еще несколько минут — и ветер развеял пепел Джордано Бруно 8.
Д. Бруно говорил, что католицизм — вера, которая «полна кощунств». С детства он стал врагом этой веры, «не мог видеть образов святых, а почитал лишь изображение Христа, но потом отказался также и от него» 9.
Д. Бруно открыто защищал учение Коперника, узрев в нем верный путь к постижению вселенной, царящих в мире закономерностей. В лекциях и трактатах он
12
провозглашал идею о едином. «Единое есть одновременно и причина бытия, и само бытие вещей, в нем отождествляется их сущность и существование» 10.
Джордано Бруно решительно отвергал учение Аристотеля о материи, так как в системе Стагирита материя лишена «жизни и красок, есть не что иное, как логическая фикция» 11. По убеждению Бруно, материя содержит в самой себе все формы и является источником действительности, «вещью, из которой происходят все естественные виды» 12.
Такое понимание материи вело к отрицанию креационизма, идеи о зависимости мира от бога.
В 1592 г. Бруно стал узником инквизиционной тюрьмы, через восемь лет мракобесы физически его уничтожили.
Знал ли Акоста о расправе над великим и страстным защитником величественной теории о едином? Несомненно. Но Коимбрийский университет возглавляли теологи, для которых Стагирит был альфой и омегой философии. Его авторитет был непоколебим. Лишь через 75 лет после трагической кончины Бруно Спиноза открыто писал одному из своих корреспондентов, который для подтверждения своей веры в духов ссылался на Аристотеля: «Авторитет Платона, Аристотеля и Сократа не имеет для меня большого значения. Ибо неудивительно, что люди, измыслившие скрытые качества, интенциональные образы, субстанциальные формы и тысячу других пустяков, выдумали также духов и привидения...» 13
Но, повторяем, в годы университетского образования Акосты авторитет Стагирита довлел над умами профессоров и студентов, потому о Бруно, восставшем против учения древнегреческого философа о материи, говорили тайком.
В годы учебы в университете у Акосты происходит переоценка ценностей. Он еще ничего не пишет и не смеет открыто высказать свою свободную мысль. Взбудораженный внутренний мир Акосты, его объятый тревогой дух можно довольно точно охарактеризовать словами Гамлета:
Что человек, когда он занят только
Сном и едой? Животное, не больше.
Тот, кто нас создал с мыслью столь обширной,
Глядящий и вперед и вспять, вложил в нас
Не для того богоподобный разум,
Чтоб праздно плесневел он...
13
Как прилежный студент, Уриэль аккуратно посещает университет, внимательно и критически слушает лекции.
Профессора университета изучали со студентами «Суммы» вероучителей, то есть многочисленные изложения христианского вероучения, главным образом «Сумму теологии» Фомы Аквинского (1227—1274). Преподаватели проповедовали, будто в этих «Суммах» заключена вся истина. Однако «разум,— говорит Уриэль,— твердил и постоянно шептал на ухо совершенно противоположное».
Что еще изучали в Коимбре? Исследователь жизни и творчества Уриэля И. Кастейн говорит: риторику и диалектику, каноническое п раво и некоторые «исторические» и естественные науки 14 в пределах, дозволенных церковью и с позиции апологетики религии.
Надо иметь в виду, что почти во всех университетах Европы того времени дело было поставлено так, что науки должны были быть в гармонии с богословием. Декарт в «Рассуждении о методе» вспоминал: «В молодости из философских наук я немного изучал логику, из математических — геометрический анализ и алгебру — три искусства, или науки, которые, казалось бы, должны дать кое-что для осуществления моего намерения (то есть «познания всего того, на что способен ум».— М. Б.)... и хотя логика действительно содержит много очень правильных и хороших предписаний, к ним, однако, примешано столько других — либо вредных, либо ненужных,— что отделить их почти так же трудно, как разглядеть Диану или Минерву в необделанной глыбе мрамора» 15.
Легко себе представить, сколько «вредных» или «ненужных» примесей содержала та логика, которая была предметом изучения в университете Коимбры, возглавляемом приверженцами религиозного догматизма. Вольтер с сарказмом рассказывает, что после землетрясения (речь идет о землетрясении, происшедшем 1 ноября 1755 г.), «которое разрушило три четверти Лиссабона, мудрецы страны не находили средства более верного, чтоб предотвратить окончательную гибель, как дать народу прекрасное аутодафе. Университет в Коимбре постановил, что зрелище сожжения нескольких человек на малом огне с большою церемониею есть несомненное средство остановить содрогание земли» 16. Таким был университет в XVIII в. Каким же он был в XVII столетии, когда программа занятий зиждилась на принципах теологии? Уриэль Акоста был одним из
14
тех немногих студентов, которые не только не разделяли «логику» иезуитов и инквизиторов, но и искали новую логику, новое мышление, новую философию.
От природы, утверждает П. Бейль, Акоста «имел хорошие наклонности» и настолько был проникнут в юности верой в бога, что страстно желал исполнить все предписания церкви, чтобы избежать вечной смерти, которой он очень боялся. Поэтому он принялся за тщательное изучение Евангелия и других книг священного писания. «Но чем больше он предавался этим занятиям, тем больше он чувствовал, какие трудности возникают перед ним» 17. Как же шло внутреннее развитие человека, на долю которого выпала выдающаяся роль в культурной жизни Западной Европы первой половины XVII в.? Чтобы представить себе, как складывался духовный облик Уриэля, необходимо обратиться к среде, в которой он вращался, к литературе, пробудившей мысль, восставшей против идеологии средневековья.
Очевидно, он был воспитан так, замечает Бейль, «как должны воспитываться дети из хорошей семьи» 18. Его обучали многому. Знал он и произведения португальских поэтов и испанских философов XVI в. Хуана Вивеса и Хуана Уарте.
Последняя глава «Путеводителя к мудрости» Вивеса называется «Как должен поступить всякий в рассуждении о самом себе». В ней имеются важные слова: «Бесчестно быть другим известным, а себе самому незнаемым» 19. Эти слова философа служили Уриэлю ориентиром. Ведь философ учил: «Истинная мудрость состоит в здравом рассуждении во всех вещах, т. е. не почитать маловажные за превосходные, а превосходные за маловажные, не презирать достойные похвалы и не хвалить заслуживающие презрения» 20. Мудрый совет Вивеса был взят, что называется, на вооружение. Внимания заслуживает разум. Истина — в здравом рассуждении ума, стало быть, вера уходит на второй план и разум становится первоосновой философского постижения мира.
О значении разума в познании истины учил другой испанский философ, Хуан Уарте, в произведении под длинным, в стиле эпохи, названием: «Исследование умов по отношению к наукам, где доказывается различие способности людей и тот род наук, которому каждая соответствует в частности. Тот, кто прочтет внимательно это сочинение, найдет в нем род своего дарования и сумеет выбрать науку, в которой он больше всего ока-
15
жется полезным; если же он случайно уже занимается ею, то он поймет, достиг ли он в ней того, чего бы он мог ожидать от своего природного предрасположения». Казалось, Уриэль в состоянии был возвести свой дух к природе и человеку. Но это было не так просто.
Легко допустить, что младший современник Акосты Бенедикт Спиноза, размышляя о нерешительности своего соплеменника, понял смысл и закон борьбы света против тьмы, разума против веры. А потому откровенно писал, что каждый по величайшему праву природы есть господин своих мыслей. Свобода суждений, говорил он, не может быть подавлена, наоборот, она должна быть допущена, ибо она безусловно есть добродетель. «Но положим, что эта свобода может быть подавлена и люди могут быть так обузданы, что ничего пикнуть не смеют иначе, как по предписанию верховных властей; все-таки решительно никогда не удастся добиться, чтобы люди думали только то, что желательно властям; тогда необходимо вышло бы, что люди постоянно думали бы одно, а говорили бы другое и что, следовательно, откровенность, в высшей степени необходимая в государстве, была бы изгнана, а омерзительная лесть и вероломство нашли бы покровительство; отсюда обманы и порча всех хороших житейских навыков» 21.
Как бы в назидание колеблющимся Спиноза писал: «Но далеко не верно, что можно достигнуть того, чтобы все говорили по предписанному; напротив, чем больше стараются лишить людей свободы слова, тем упорнее они за нее держатся — конечно, держатся за нее не скряги, льстецы и прочие немощные души, высочайшее благополучие которых состоит в том, чтоб любоваться деньгами в сундуках и иметь ублаженный желудок, но те, которых хорошее воспитание, чистота нравов и добродетель сделали более свободными» 22.
К «более свободным» следует причислить Акосту. Возникшие разногласия с учением церкви о загробном царстве стали отправным пунктом для пересмотра им средневекового мировоззрения, на защиту которого в век Акосты поднялись власти Испании и Португалии, инквизиционные судилища, католические монашеские ордена и прочие темные силы феодального общества.
Скептическое отношение Уриэля к проповеди о существовании потустороннего мира представляет не только исторический интерес. Значение его скепсиса актуально, поскольку он направлен и против современного церковного догматизма.
16
Отвержение догмата о небесном царстве — это одновременно развитие сознания Акосты, его беспокойного и неуемного интеллекта. В Коимбрийском университете он все еще изучает сочинения Фомы Аквинского, труды Аристотеля в интерпретации арабских философов и богословских толкователей.
В лекциях говорили, что, согласно взглядам Фомы Аквинского, предметом теологии является «истина откровения», постигаемая лишь благодаря вере, предметом философии — «истина разума». В конечном счете источник этих двух истин — бог. Поэтому нельзя противопоставить одну истину другой. Теология не противоречит философии. Истинная вера не противоразумна, а сверхразумна. Следовательно, теология выше философии Настолько выше, насколько божественная премудрость выше человеческого разума. Философия, таким образом, находится в услужении у теологии.
Фома учил, что бог есть чистая актуальность, лишенная материи форма. Мир конечен и создан богом из ничего (ex nihilo). Божий промысел постоянно печется о вселенной в целом и о ее деталях в отдельности. Человек по воле бога состоит из духа и тела. Душа, говорит Фома Аквинский,— это внутренний жизненный принцип психофизического существа, живущего в подлунном мире. Душа бессмертна. Она не умирает и не рождается. При рождении человека она в него временно вселяется.
А Хуан Уарте утверждал, что незнание философии природы заставляет предполагать чудеса там, где их нет, что священное писание наполнено символами, темно, таинственно и «неочевидно для всех», что люди создают себе богов, ввиду того что не знают естественных причин явлений мира, что «в молитвенных домах» измышляют чудеса вроде того, будто при рождении человека душа временно вселяется в него. Итак, на чьей стороне истина? Конечно, на стороне философа Уарте.
К слову сказать, философ П. Помпонацци, с трудами которого Акоста познакомится, живя в Венеции, также отрицал веру в чудеса. По глубокому убеждению итальянского философа, все, что происходит в мире,— это явления «не сверх природы» и «не против природы». Под «чудесами» надо понимать явления, причины которых не познаны. «Не потому это чудеса,— писал Помпонацци,— что происходят полностью вопреки природе и помимо порядка движения небесных тел, но потому они именуются чудесами, что необычны и чрезвычайно ред-
17
ки и происходят не по обычному ходу природы, а с весьма долгой периодичностью» 23.
Отвергая веру в чудеса, философы наносили удар по важнейшим элементам христианского культа, подрывали веру в силу икон, святых и мощей.
В университетских занятиях много времени уделялось Аристотелю.
Учение мудрейшего Стагирита, занимавшего, казалось бы, почетное место среди авторитетов католической схоластики, подвергалось теологами таким толкованиям, которые искажали и омертвляли его содержание. При этом теологи не уставали предостерегать своих слушателей и читателей от «языческого» понимания его действительного смысла. В Коимбри перед лекциями об учении Аристотеля приводили слова из предисловия «Физики» испанского иезуита Франциска Толета (1532—1596): «Здесь должен предупредить тебя, благочестивый читатель, чтобы ты, особенно в вопросах, касающихся благочестия, не поддался нечестивым толкователям Аристотеля, греческим или арабским, отнесясь к ним с излишней доверчивостью. Ведь так как почти все они были нечестивцами, язычниками, а некоторые сарацинами, т. е. магометанами, они нередко дурно писали о боге, божественных вещах, последних судьбах, божественном провидении, блаженной жизни и о самих душах человеческих. Единственно божественная вера, которую мы исповедуем, есть правило и мерило философии, или, вернее, истины, и по ней следует проверять мнения всех философов и писателей» 24.
Разум, однако, подсказывал: не верь этим ухищрениям и предупреждениям. Ведь именно Аристотель утверждал, что науки занимаются исследованием бытия. На этом основании X. Вивес пришел к убеждению: знание о природе черпают из самой природы, в ней следует находить материал для логики, для верных умозаключений. Стало быть, искать выход из затруднений надо не у теологов, а у разумных философов и мыслителей.
Вывод верный. Но Акоста воздерживался от немедленного и решительного разрыва с богословием.
Окончив университет в Коимбри, Уриэль вернулся домой. По воле отца стал казначеем (ризничим) в орденской церкви города Опорто. Должность эта, считал Бенто да Коста, доходная, а главное — она дает сыну возможность сблизиться с «отцами города», что весьма важно для «положения в обществе».
Орденская церковь или, точнее, коллегиатская цер-
18
ковь управлялась коллегией каноников. Чтобы увеличить доходы церкви, каноники ввели исповедные книги, в которых по строго установленной форме регистрировали всех мирян обоего пола по сословиям, «от престарелых до сущих младенцев», и фиксировали их участие в «святом причастии», а также суммы, внесенные в кассу «святой обители». Списки эти ежегодно тщательно проверялись, и прихожане, уклонявшиеся от исповеди, вызывались в инквизиционное судилище.
Уриэль был радушно встречен своими новыми коллегами. Они ему поручили учет и распределение средств, поступавших от кающихся. Близкое знакомство с практикой церкви увеличило «скорбь и печаль» Уриэля. Ведь священники под страхом проклятия и вечных мук внушают веру в самые нелепые легенды и сказки! Дорожа утехами и удобствами жизни, они воспитывают свою паству в смирении и покорности.
Один из каноников, умный и начитанный человек, видел терзания Уриэля. Однажды под большим секретом он дал ему почитать сочинение итальянского гуманиста Леонардо Бруни (1374—1444) «Против лицемеров». На Акосту, надо думать, сильное впечатление произвели слова, адресованные двуликим и двоедушным служителям культа: «У вас есть тяжкие и безобразные пороки. Среди них первое место занимают надменность, жадность, честолюбие. Чтобы скрыть их, изобрели эти длинные хламиды, эти огромные капюшоны. Для чего же еще вы окутываете ими тела ваши, если не для того, чтобы спрятать надменность под смиренным одеянием, скрыть жадность и честолюбие под личиной самоуничижения? Итак, эти одежды вовсе не служат для защиты тела от холода и зноя, а только прячут пороки от взоров всех окружающих. Если бы вы действительно хотели бы быть добрыми людьми, а не только казаться ими, вам следовало бы выбросить из души эти пороки, а не прятать их под покровом рясы» 25.
Чистая правда! Служители культа стремятся накопить побольше богатств. Они внушают мирянам трепет перед всевышним для того, чтобы за малейшее отступление от заповедей господних взимать с них высокую плату.
Служба в орденской церкви окончательно определила антицерковную позицию Акосты. Тщеславие и алчность духовенства вызывали отвращение. Как можно выдавать дикие обряды и смехотворные церемонии за божественные повеления, ведущие к спасению души?
19
Лицемеры! Как много говорят они о совести и справедливости, как свирепо нападают на нечестивцев! «Но они же,— справедливо замечает Бруни,— перейдя от слов к делу, становятся как будто совсем другими людьми. Они забывают собственные наставления, творят всеми правдами и неправдами то, что порицали раньше в других. Диву даешься, как враждуют между собой их речи и их жизнь. Стоит только послушать, как этакий лицемер разглагольствует среди женщин или среди мужчин, столь же глупых и немногим отличающихся от женщин. Он сочиняет разный вздор: о дворцах небесных, которых никогда не видел, он рассказывает так, как будто прямо оттуда свалился. С гнуснейшим бесстыдством он выдает выдумки за правду, а вещи, которых никогда не видел, выдает за виденное. А женщины, одураченные этими бреднями, придя домой, называют его святым и угодным богу, посылают ему дары и снова приходят к нему, приводя с собой еще других. Так устраиваются вакханалии. А он от таких паломничеств еще более задирает нос и тем временем, подобно какому-нибудь поэту, сочиняет новые видения, чтобы было что рассказать. Он любит, когда его называют магистром или архимандритом. Как часто эти люди своими нелепыми выходками дают повод для смеха серьезным и мудрым мужам» 26.
Каноники, рассуждал Уриэль, напоминают лекарей-шарлатанов, громко расхваливающих свои снадобья, якобы излечивающие от всяких болезней. Зачем он причастен к этому шарлатанству? Уйти, немедленно уйти!
Однако Акоста вновь проявил нерешительность. Вместо того чтобы порвать с религией вообще, он на первых порах порвал лишь с католической верой. «Так как в римско-католической вере,— пишет он,— я не находил успокоения, а хотел твердо примкнуть к какой-либо, то, зная о великом споре между христианами и иудеями, я просмотрел книгу Моисея и пророков. Там я встретил многое, что немало противоречило Новому завету, а то, что говорилось богом, доставляло меньше затруднений. При этом Ветхому завету верили иудеи и христиане, Новому же — только христиане. Наконец, доверившись Моисею, я решил, что должен повиноваться закону, так как Моисей утверждал, что все получил от бога, а себя называл простым посредником, которого бог призвал или, вернее, принудил к этому служению» (82).
20
В «Примере человеческой жизни» этот абзац заканчивается словами: «Так обманывают детей». Но автобиография была написана перед самой смертью, когда Акоста, пройдя суровую школу, понял наконец, что догматические религии бесчеловечны и пагубны. А до этого времени Уриэль — ищущий. Он хочет примкнуть к другой вере. К какой же?
В конце 1609 г. Бенто да Коста скончался. Жена его возглавила семью. Отныне она руководила судьбой Уриэля и его братьев. Детям была предоставлена возможность критиковать религию костра и деспотии, как она характеризовала христианство. Весьма возможно, что именно мать способствовала тому, чтобы ее старший сын нашел временное успокоение в религии Моисея.
Обратимся снова к Декарту. «Но подобно человеку,— писал он,— бредущему одиноко и впотьмах, я решил двигаться так медленно и проявлять во всем столько осмотрительности, чтобы ценой весьма малого продвижения вперед по крайней мере уберечь себя от падения» 27. Осмотрителен был и Акоста. Как видим, он решил принять иудаизм. Конечно, можно его упрекнуть. Разочарованный в католицизме, зачем он не рвет с религией (с любой религией) окончательно?
Автор «Примера человеческой жизни» как бы дает нам ответ на поставленный вопрос: трудно было покинуть, говорит он, «религию, к которой я привык с колыбели и которая через веру пустила глубокие корни» (82). И Декарт «соблюдал религию», однако выработал правило: «оставаться возможно более твердым и решительным в своих действиях» 28. Философия Декарта знаменовала собой великий поворот, с которого начинается новая мысль. Но нельзя забывать, что новая философия жесточайшим образом преследовалась: Кампанеллу (1568—1639) двадцать семь лет изуверы подвергали тюремным пыткам, Галилея инквизиторы мучили годами, образно говоря, еще не успел догореть костер, на котором мракобесы сожгли Джордано Бруно.
Вырвавшись из мрака католицизма, Уриэль был не в состоянии немедленно вступить на дорогу света и добра. На пути к разуму он перешел от одной религии к другой.
После продолжительных обсуждений и споров в семье Акосты победила предложенная им идея возврата к «вере отцов». «...Ввиду того,— пишет Уриэль в автобиографии,— что в Португалии не было свободы исповедания вышеназванной религии, я стал помышлять о
21
перемене места жительства, собираясь покинуть родину своих предков. С этой целью я не поколебался отказаться от бенефиция в пользу другого человека, нисколько не заботясь ни о выгоде, ни о почете, по понятиям тамошнего люда, связанном с этой должностью. Я оставил прекрасный дом в лучшей части города, выстроенный моим отцом. Подвергая себя великой опасности, мы вступили на корабль (ибо не позволяется лицам еврейского происхождения удаляться из страны без особого королевского разрешения) — мать и я со своими братьями, которым я из братской любви сообщил о религии все, что мне казалось более сообразным с здравым смыслом, хотя кое в чем я и сомневался. Это могло причинить мне много зла, так как в Португалии запрещено говорить о подобных вещах. Наконец, закончив плавание, мы прибыли в Амстердам, где нашли иудеев живущими свободно» (82—83).
