Уриэль Акоста. Пример человеческой жизни*
Я родился в Португалии, в городе того же имени, обыкновенно называемом Опорто. Мои родители принадлежали к благородному сословию; они происходили от иудеев, некогда насильственно принужденных принять христианство в этом королевстве. Мой отец был верным христианином, человеком безупречной честности, высоко ставившим честь и достоинство. В его доме я получил достойное воспитание. В слугах не было недостатка, а в конюшне стоял благородный испанский конь для верховой езды, в чем мой отец был очень опытен; я же с ранней поры следовал по его стопам. Обучившись некоторым искусствам, как подобает благородным молодым людям, отдался я изучению науки права. По характеру и естественным склонностям я был от природы очень чувствителен и настолько склонен к жалости, что никак не мог удержаться от слез, слыша рассказ о чужом несчастье. У меня было так сильно врожденное чувство стыда, что я более всего боялся позора. Неблагородные помыслы были чужды моему духу, и я не был свободен от гнева, если этого требовала справедливость. Поэтому я был противником гордых и высокомерных, которые из презрения и по своей силе привыкли чинить обиды другим; я старался принимать сторону слабых и охотно становился их союзником.
Из-за религии я претерпел в жизни невероятные бедствия. По обычаю той страны я был воспитан в римско-католической вере. Будучи юношей, я очень боялся вечного осуждения и старался точно соблюдать все предписания. Я предавался чтению евангелия и других духовных книг, я просматривал «Суммы» вероучителей **; но чем более ревностно занимался я ими, тем большие трудности возникали передо мной. Наконец, я впал в безысходную путаницу, тревогу и затруднения. Скорбь и печаль изнуряли меня. Мне казалось невозможным исповедоваться в грехах по римскому обычаю, чтобы заслужить надлежащее отпущение, и исполнять все, что требовалось. Вследствие этого я отчаялся в спасении, приобретаемом ценой подчинения таким правилам. Но так как трудно было покинуть религию, к которой я привык с колыбели и которая через веру пустила глубокие корни, то родилось во мне сомнение (это случилось на двадцать втором году моей жизни), могут ли рассказы о загробной жизни быть истинными, а вера в них согласоваться с разумом; да, ибо разум твердил и постоянно шептал на ухо совершенно противоположное. Испытав в душе
* Первое упоминание в литературе об этой предсмертной автобиографии Уриэля Акосты имеется в работе гамбургского пастора Иоганна Мюллера «Иудаизм, или еврейство» (Гамбург, 1644) Мюллер, несомненно, видел и читал копию «Примера человеческой жизни» Уже одно это свидетельствует о том, что какими-то путями с подлинника рукописи Акосты были в свое время сняты копии
Действительно, не подлежит сомнению существование другой копии, которая была передана сейчас же после смерти Акосты епископу Симону, а она досталась его внуку Филиппу ван Лимборху Последний опубликовал ее в 1687 г в своей книге «Об истинности христианской религии», не преминув сопроводить ее своими возражениями С тех пор «Пример человеческой жизни» был едва ли не единственным материалом для биографии Акосты.
Русский перевод «Примера человеческой жизни» впервые был опубликован в 1934 г.
** Под «Суммами» вероучителей имеются в виду многочисленные изложения христианског о вероучения отдельных богословов, по своему значению в католической церкви на первой месте стоит «Сумма богословия-» Фомы Аквинского Книга его лежала в основе обучения в Коимбрийском университете во время пребывания там студента Акосты
113
все эти сомнения, я несколько успокоился и решил, в конце концов, что как бы там ни было, но идя проторенной дорогой, я не могу достигнуть спасения души. В это время я, как уже было сказано, занимался изучением права. На двадцать пятом году жизни, воспользовавшись представившимся случаем, я получил церковный бенефиций, именно должность ризничего в орденской церкви *.
Так как в римско-католической вере я не находил успокоения, а хотел твердо примкнуть к какой-либо, то, зная о великом споре между христианами и иудеями, я просмотрел книгу Моисея и пророков. Там я встретил многое, что немало противоречило Новому завету, а то, что говорилось богом, доставляло меньше затруднений. При этом Ветхому завету верили иудеи и христиане, Новому же — только христиане. Наконец, доверившись Моисею, я решил, что должен повиноваться закону, так как Моисей утверждал, что все получил от бога, а себя называл простым посредником, которого бог призвал или, вернее, принудил к этому служению. (Так обманывают детей!)
Обсудив все это, ввиду того что в Португалии не было свободы исповедания вышеназванной религии, я стал помышлять о перемене места жительства, собираясь покинуть родину своих предков. С этой целью я не поколебался отказаться от бенефиция в пользу другого человека, нисколько не заботясь ни о выгоде, ни о почете, по понятиям тамошнего люда, связанном с этой должностью. Я оставил прекрасный дом в лучшей части города, выстроенный моим отцом. Подвергая себя великой опасности, мы вступили на корабль (ибо не позволяется лицам еврейского происхождения удаляться из страны без особого королевского разрешения) — мать и я со своими братьями **, которым я из братской любви сообщил о религии все, что мне казалось более сообразным с здравым смыслом, хотя кое в чем я и сомневался. Это могло причинить мне много зла, так как в Португалии запрещено говорить о подобных вещах. Наконец, закончив плавание, мы прибыли в Амстердам, где нашли иудеев живущими свободно. Чтобы исполнять закон, мы сейчас же совершили обряд обрезания.
Немного дней спустя я узнал, что обычаи и установления иудеев нисколько не соответствуют предписаниям Моисея. Если закон следовало соблюдать безоговорочно, каковое требование содержится в самом законе, то люди, которых без всякого на то основания именуют мудрецами иудеев ***, изобрели бесчисленное множество полных отступлений от закона. Поэтому я не мог удержаться — даже думал этим угодить богу — и открыто стал защищать закон. Но теперешние иудейские мудрецы до сих пор сохраняют свои права и злой характер; они упрямо держатся образа мыслей и установлений гнусных фарисеев, не без расчета на собственную выгоду, и правильно было им прежде вменено в вину, что они любят занимать первое место в храме и получать первые приветствия на рынке. Поэтому они никоим образом не могли терпеть, чтобы я отступал от них хотя бы в мелочах, и требовали, чтобы я во всем шел неуклонно по их следам. В противном случае они угрожали мне исключением из общины и полным отлучением. Не подобало отступать перед этим страхом тому, кто ради свободы отказался от родины и прочих выгод и преимуществ. Нечестно и немужественно было бы с моей стороны покоряться в таком деле кому бы то ни было, особенно же — не имеющим надо мною юрисдик-
* Имеется в виду «коллегиальная церковь» — церковь, при которой существовала коллегия каноников.
** У Уриэля Акосты было четыре брата: Аарон, Мардохей, Авраам и Иосиф. Кроме того, у Акосты была сестра. Таким образом, из Португалии бежало все семейство из семи человек.
*** Имеются в виду раввины.
114
ции. Поэтому я решил лучше все перенести, но остаться при своем мнении. Итак, я был отлучен ими от всякого общения, даже братья мои, которым я раньше был наставником, из страха перед ними проходили мимо меня на улице, не здороваясь.
При таком положении дела решил я написать книгу, чтобы показать справедливость моего дела и открыто доказать на основании самого закона пустоту фарисейских преданий и правил и противоречие этих преданий и установлений закону Моисея. Когда я уже начал свой труд, случилось так (нужно говорить все напрямик и в полном соответствии с истиной, как произошло), что по зрелом обсуждении, я решительно примкнул к мнению тех, которые награды и наказания, о которых вещает Ветхий завет, считают преходящими и нисколько не помышляют о загробной жизни и бессмертии души. Прежде всего я остановился на том, что Моисеев закон совершенно умалчивает об этом и как соблюдающим, так и преступающим его не обещает ничего иного, кроме преходящей награды или наказания. Сильно обрадовались враги мои, как только им стало известно, что я пришел к подобному мнению: они надеялись, что найдут достаточно горячую поддержку у христиан, которые, в силу особенной веры, основанной на евангельском законе, где ясно выражено мнение о вечности награды и наказания, веруют в бессмертие души и признают его. В намерении заткнуть мне рот и сделать меня ненавистным также и у христиан, они, еще до того, как моя книга была отдана в печать, издали сочинение какого-то врача * под заглавием «О бессмертии души». В этой книжке врач изо всех сил бранил меня как приверженца Эпикура. (А в ту пору я плохо думал об Эпикуре, и хотя он был мне совсем незнаком, высказывал о нем, слушая чужие несправедливые отзывы, суждения опрометчивые и неосновательные; ныне, узнавши, как судят о нем и его учении люди, уважающие истину, я сожалею, что некогда называл глупым и безумным такого человека, о котором даже теперь не могу вполне судить, так как его труды мне неизвестны.) Ибо, говорил он, отрицающий бессмертие души не далек от отрицания бога. Дети, наученные раввинами и своими родителями, собирались толпами на улицах, громко поносили меня, осыпали разными оскорблениями, кричали, что я еретик и отступник; иногда даже толпились перед моими дверьми, бросали камни и всячески старались вывести меня из себя, дабы я не мог обрести покоя даже в собственном доме.
После издания книжки, направленной против меня, я немедленно приготовился к защите и написал против нее свою книгу, самым решительным образом возражая против веры в бессмертие и мимоходом касаясь иных вопросов, в которых фарисеи отступают от Моисея. Едва эта книга вышла в свет, сошлись старейшины и выборные власти иудеев и предложили принести на меня жалобу городским властям за то, что я написал такую книгу, в которой отрицал бессмертие души, чем не только оскорбил их, но пытался поколебать христианскую религию. По этому доносу я был посажен в тюрьму, но через восемь или десять дней был выпущен на поруки; судья требовал, чтобы я уплатил штраф, и в конце концов меня присудили к взносу трехсот флоринов, а книга была уничтожена.
Затем с течением времени, поскольку опыт и годы много раскрывают и, следовательно, меняют человеческие убеждения (да будет позволено мне говорить напрямик; и в самом деле, разве тому, кто как бы пишет завещание, дабы оставить после себя людям итог жизни и подлинный образец человеческих бедствий,— разве нельзя ему хотя бы перед смертью говорить правду), нашло на меня сомнение, следует
* Речь идет о Семуэле да Сильва.
115
ли Моисеев закон считать законом божиим. Многое убеждало в противном или, скорее, побуждало утверждать противоположное. Наконец, я решил, что Моисеев закон не от бога, но есть человеческое изобретение, подобное бесчисленному множеству других. Многое в нем противоречило закону природы, а бог, творец природы, не мог противоречить сам себе; между тем он противоречил бы себе, если бы предписал людям поступки, противоречащие природе, творцом коей он был наречен. Установив это, я сказал себе: что пользы (о, если бы никогда не приходила мне на ум эта мысль!), если я до смерти останусь в таком положении, отлученный от общения с этими старейшинами и с этим народом, в особенности — будучи пришельцем в этой стране и не имея друзей среди ее граждан, даже речи их не понимая? Лучше войти в общение с ними и следовать по их стопам, подчинившись их желанию и разыгрывая, как говорят, обезьяну среди обезьян. Исходя из этих соображений, я вновь вступил в их общину, отрекшись от своих слов и подписав, что им было угодно; прошло уже пятнадцать лет, как я был отлучен от них. Посредником при этом соглашении был мой двоюродный брат.
Через несколько дней сын моей сестры, мальчик, который бывал у меня в доме, донес на меня, потому что по способу приготовления пищи и другим делам обнаружилось, что я не иудей. Из-за этого доноса возгорелась новая жестокая война. Двоюродный брат мой, бывший, как я сказал, посредником в соглашении, считал мой поступок позором для себя; будучи очень горд и высокомерен, притом весьма неразумен и к тому же бесстыден, он возбудил против меня открытую войну и, привлекши к себе всех братьев моих, испробовал все, что могло послужить к полному уничтожению моей чести, моих средств, а следовательно, и жизни. Он помешал браку, в который я вот-вот должен был вступить (к этому времени я потерял жену). Он устроил так, что один из моих братьев присвоил мое имущество, которое было у него в руках, и разорвал бывшую между нами деловую связь; трудно даже рассказать, как сильно это мне повредило в том положении, в каком находились тогда мои дела. Достаточно сказать, что он стал злейшим врагом моей чести, жизни и благосостояния. Кроме этой, так сказать, домашней войны, шла другая, общественная, а именно — война с народом и раввинами, которые возненавидели меня с новой силой и во многом поступали со мною бесстыдно, так что я по заслугам их стал чувствовать к ним отвращение.
Между тем произошло нечто новое. Случайно мне пришлось беседовать с двумя людьми, прибывшими из Лондона в наш город. Один был итальянец, другой — испанец. Оба они были христиане и не происходили от евреев. Они открыли мне свое бедственное положение и спросили совета относительно вступления в иудейскую общину и перехода в иудейскую религию. Я посоветовал им не делать этого, а оставаться в прежнем состоянии, потому что они не знали, какое ярмо пришлось бы им возложить на свои плечи. В то же время я упрашивал их ничего не говорить иудеям о моих словах, что они и обещали. Однако эти негодяи, в надежде на постыдную выгоду, которую они рассчитывали получить, вместо благодарности все открыли моим любезнейшим друзьям фарисеям. Тогда собрались начальники синагоги, раввины рассвирепели, и разнузданная толпа громко завопила: «Распни его, распни!» Меня позвали к великому совету; приглушенным и печальным голосом, как будто речь шла о жизни и смерти, они предъявили мне все, что имели против меня, и, наконец, объявили, что я должен, если я — иудей, ожидать их приговора и выполнить его; в противном случае я подлежал новому отлучению. О, превосходные судьи, вы — судьи только тогда, когда нужно причинить мне вред.
116
А если бы я нуждался в вашем приговоре, ожидая, что он защитит меня от насилия,— тут вы уже не судьи, а презренные рабы, покорные чужому приказу. Что же это за приговор, которому я должен подчиниться? Тогда прочтено было определение: мне надлежало войти в синагогу в траурной одежде, держа в руке свечу из черного воска, и перед лицом всего собрания изрыгнуть написанные ими гнусные слова, в которых они выставляли совершенные мною проступки вопиющими к небу. После этого мне надлежало претерпеть в синагоге публичное бичевание кожаным бичом или плетью, а затем — простереться на пороге синагоги, чтобы все переступали через меня, и после этого несколько дней поститься. По прочтении этого писания, загорелось у меня сердце, и я запылал неугасимым гневом; но сдерживая себя, я просто ответил, что не могу этого исполнить. Выслушав ответ, они решили снова отлучить меня от общения. Не довольствуясь этим, многие из них, когда я проходил по улицам, плевались, чему подражали и наученные ими дети их; только что не побивали меня каменьями, потому что им нельзя было этого делать.
Семь лет продолжалась эта борьба, и в течение этого времени претерпел я невероятные муки. Два войска, так сказать, боролись со мною: одно составлял народ, другое родственники, которые искали моего позора, чтобы отомстить. Они не успокоились до тех пор, пока не лишили меня прежнего положения. Они говорили между собою: «Он ничего не сделает, если его не принудить силой, и должно применить насилие». Если я хворал, то хворал в одиночестве. Если какое-либо другое несчастье обрушивалось на меня, они приветствовали его, как нечто весьма желательное. Если я говорил, что надо избрать кого-либо из их же среды судьею, чтобы рассудить нас, они наотрез отказывались. Вести тяжбу по этому делу перед городскими властями,— что я было попытался сделать,— было весьма затруднительно, потому что слишком долго тянется процесс в суде, где ко многим другим тяготам прибавляются бесчисленные оттяжки и отсрочки. Они часто говорили мне: «Покорись нам; все мы — старцы, и тебе нечего думать или бояться, что мы поступим с тобою подло. Скажи раз навсегда, что ты готов исполнить все, что мы тебе предпишем, и предоставь нам исход дела, мы все сделаем как подобает». Хотя весь вопрос вращался вокруг этого пункта и хотя подчинение и согласие, исторгнутые насильно, были для меня весьма позорны, однако я сам себя переломил, твердо решившись принять и испытать все, чего они хотят, чтобы довести дело до конца и удостовериться лично в его исходе. Если они предложат мне что-либо гнусное и бесчестное,— думал я,— то тем самым я буду оправдан вопреки их намерениям и обнаружится, каково их расположение ко мне и сколько в них добросовестности. И вот обнаружилось, как гнусны и отвратительны нравы этого племени, которое с честнейшими людьми обращается, как с презренными рабами. «Итак,— сказал я,— я исполню все, что вы мне предпишете». Теперь внимательно прислушайтесь к моим словам,— вы все, честные, разумные и человечные, и, всмотревшись мысленно, снова и снова взвесьте, какой приговор вынесли мне честные лица, подданные чужой власти, без всякой вины с моей стороны.
Я вступил в синагогу, полную мужчин и женщин, собравшихся на зрелище. Когда наступило урочное время, я взошел на деревянный помост, устроенный посреди синагоги для проповедей и других надобностей, и отчетливо прочел составленную ими записку, в которой содержалось признание, будто я достоин тысячекратной смерти за мои проступки, а именно — за нарушение субботы, за отпадение от веры, которую я настолько оскорбил, что даже другим отсоветовал принимать иудейство; в искупление моих проступков я соглашался под-
117
чиниться их распоряжению и исполнить все, что будет мне предложено, с обещанием не впадать вновь в подобные заблуждения и грехи. Прочтя все это, я сошел с помоста. Ко мне подступил всесвятейший председатель и шепнул мне на ухо, чтобы я направился в некий угол синагоги. Я встал в угол, и привратник велел мне обнажиться. Я обнажил тело до пояса, повязал голову платком, разулся и, вытянув руки, обнял ими нечто вроде колонны. Подошел привратник и привязал мои руки к этой колонне веревкой. Затем подошел ко мне кантор и, взяв бич, нанес мне тридцать девять ударов по бокам,— согласно обычаю, ибо закон велит не преступать число сорок,— а они как люди религиозные и соблюдающие закон остерегаются, как бы не согрешить, преступая дозволенное. Во время бичевания пели псалом. После этого я сел на пол. Ко мне подступил проповедник, или мудрец (о, сколь смехотворны дела человеческие!), и разрешил меня от отлучения. Итак, открывались теперь передо мною врата неба, которые прежде были заперты крепчайшими засовами и не давали мне переступить порог Затем я оделся, подошел к порогу синагоги и простерся на нем, причем привратник поддерживал мою голову. И вот все выходящие из синагоги стали переступать через меня, т. е. поднимали ногу и переступали около нижней части моих голеней. Так делали все — и мальчики, и старики (ни одна обезьяна не могла бы явить глазам человеческим более нелепых действий и более смешных жестов). Когда все кончилось и никого уже не оставалось, кто был все время около меня (пусть никто не скажет, что они были со мной непочтительны, ибо если они бичевали меня плетью, то все же жалели меня и гладили мою голову), я вернулся домой.
О, бесстыднейшие из смертных! О, отвратительные старейшины, от которых «нечего было ждать никакой подлости»! «Мы будем тебя бичевать? — говорили они.— И думать об этом не смей!» Пусть рассудит теперь тот, кто слышал мой рассказ, что это было за зрелище,— видеть, как старого человека, достаточно высокого звания, от природы чрезвычайно стыдливого, в публичном собрании пред лицом всех — мужчин, женщин и детей — обнажили и бичевали плетью по приказанию судей, и каких судей! — скорее низких рабов, чем судей! Пусть подумает, какая боль — пасть к ногам злейших врагов, от которых испытано столько зол и обид, и простереться долу, чтобы быть попранным их ногами. Пусть представят себе (ах, это еще горше,— это чудовищно, ужасно, невероятно, один только гнусный вид такого преступления устрашает человека и обращает его в бегство!), что единокровные и единоутробные братья, взращенные одними и теми же отцом и матерью, в том же доме вместе воспитанные, приложили к этому все свое усердие, забыв о любви, которою я их всегда окружал (ибо братская любовь была мне свойственна от природы), забыв о многих благодеяниях, полученных от меня; вместо вознаграждения я перенес бесчестие, ущерб и столь гнусные и ужасные бедствия, что стыдно о них сообщать.
Мои ненавистники, для которых никаких проклятий, никакого обращения не хватит, говорят, что они справедливо наказали меня в пример остальным, чтобы еще кто другой не осмелился противостать их предписаниям и писать против мудрецов. О преступнейшие из смертных и отцы всяческой лжи! Насколько справедливее я бы мог вас наказать для примера, чтобы вы больше не дерзали столь бесстыдно обращаться с людьми, уважающими истину, ненавидящими обманы, друзьями всего человеческого рода без различий, тогда как вы — всеобщие враги, ибо ставите все народы ни во что, считая их животными, а самих себя вознося до небес, льстя себе своими выдумками и ничего не имея, что бы вас действительно могло прославить. Ваша
118
слава разве только в том, что вы отовсюду изгнаны, что все вас презирают и ненавидят за ваши смешные и мелочные обычаи, которыми вы хотите отгородиться от всех прочих людей. Если вы желаете похвастать простотою жизни и праведностью, то горе вам, ибо и в этом вы, бесспорно, окажетесь ниже многих других Итак, говорю вам, я мог бы по праву, если бы у меня были силы, отомстить вам за величайшие несчастья и жесточайшие несправедливости, которые вы на меня обрушили и из-за которых я возненавидел свою жизнь. Ибо кто из преданных чести людей добровольно согласится жить, запятнанный позором? Или, как кто-то сказал: человеку благородному приличествует жить достойно, или с честью умереть Мое дело настолько правее вашего, насколько истина выше лжи Вы стоите за обман, чтобы пленить людей и обратить их в рабов, я же борюсь за истину и естественную свободу людей, которым прежде всего надлежит, избавившись от суеверий и пустейших обрядов, вести жизнь поистине человеческую. Я признаю, что было бы лучше для меня, если бы с самого начала я молчал и, примирившись со всем, что происходит в мире, не возражал ни единым звуком. Так пусть поступают те, кто будет жить среди людей, чтобы не претерпеть угнетения, как это обыкновенно случается, ни от невежественной толпы, ни от несправедливых тиранов, ибо каждый, заботясь о своей выгоде, стремится угнетать истину и, расставляя сети малым сим, попирает ногами справедливость. Однако после того как я, обманутый пустой религией, неосторожно выступил на арену борьбы с ними, лучше со славой пасть, или, по крайней мере, умереть без скорби, которая у честных людей является спутницей постыдного бегства или глупого терпения.
Они имеют обыкновение ссылаться на свою численность «Ты — один, а потому должен уступить нам, которых много». Друзья, конечно, есть польза в том, что один уступает многим, чтоб его не растерзали, но не все, что полезно, вместе с тем и прекрасно. Отнюдь не прекрасно отступать с бесчестием, предоставляя торжествовать насильникам и обидчикам. Итак, вы должны признать, что достойное похвалы мужество заключается в сопротивлении гордым, насколько это возможно, дабы поступающие дурно и извлекающие пользу из своего лукавства не возгордились еще более день ото дня. Конечно, прекрасно и достойно благородного и честного человека — с малыми быть малым, с овцами — овцой. Но глупо, вступив в столкновение со львами, облекаться овечьей кротостью: это значит навлечь на себя порицание и бесчестие. Если одним из самых прекрасных подвигов считается бороться за отечество до последнего вздоха, так как отечество есть нечто нам принадлежащее, то почему же не считать прекрасным борьбу за собственную честь, которая принадлежит только нам и без которой мы не можем хорошо жить,— разве что, подобно гнуснейшим свиньям, будем валяться в гнуснейшей грязи наживы. Но нечестивые насмешники мои, основывающие все свое право на численности, говорят: «Что ты можешь один сделать против такого множества?» Я признаю со скорбью, что угнетен вашим множеством. Однако от этих мыслей и речей ваших в моей груди закипает великий гнев и все во мне кричит: быть добросовестным с бессовестными, гордыми, упрямыми и упорными — бессовестно! Одно только скажу: не хватает сил!
Я знаю, что противники мои с целью опорочить мое имя в глазах невежественной черни привыкли говорить: «У него нет никакой религии, он — ни иудей, ни христианин, ни магометанин». Обдумай сперва, фарисей, что ты говоришь. Ты слеп и хотя преисполнен злобы, однако, подобно слепому, тычешься в стену. Я спрашиваю тебя: что бы ты сказал, если бы я был христианином' Ясное дело — что я гнусней-
119
ший идолопоклонник и вместе с Иисусом Назарянином, учителем христиан, подвергнусь наказанию от истинного бога, которого я покинул. Если бы я был магометанином, всем понятно, какими похвалами я был бы осыпан. Таким образом, я никак не мог избежать твоего злоречия, и единственное прибежище мое состояло бы в том, чтобы упасть перед тобой на колени и лобзать гнуснейшие ноги твои. Я хочу сказать — твои беззаконные и постыдные предписания. Теперь, пожалуйста, скажи мне, знаешь ли ты другую религию кроме упомянутых, из которых две последних ты считаешь ложными и называешь их не религиями, а вероотступничеством? Я слышу уже, как ты заявляешь, что до сих пор тебе известна лишь одна религия, которая поистине заслуживает этого имени и через которую люди могут угодить богу. Если все народы, кроме иудеев (вам всегда надо отгородиться от других и держаться в стороне от простых и незнатных), будут соблюдать семь заповедей, которые, как вы говорите, соблюдал Ной и те, кто жили до Авраама,— этого довольно для их спасения. Итак, согласно вашим же словам, есть некая религия, которую я могу исповедовать, хоть происхожу от иудеев. Я буду умолять вас, чтобы вы позволили мне смешаться с толпой, а если не достигну этого, сам себе разрешу эту вольность.
О, слепой фарисей! Ты забыл об изначальном законе, который был с первого дня и пребудет вовек, и говоришь только о других законах, которые появились позже и которые ты осуждаешь все подряд, за исключением своего, о коем другие, хочешь ты или не хочешь, выносят свой приговор сообразно здравому смыслу — истинной основе естественного закона; ты же о нем забыл и охотно желал бы его похоронить, дабы возложить на плечи людей свое тяжкое, проклятое иго, лишить их ясности суждения и уподобить безумным.
Теперь, когда мы дошли до этого пункта, мне хотелось бы немного задержаться, чтобы не совсем обойти молчанием похвальные качества этого изначального закона. Итак, я утверждаю, что закон этот общ и врожден всем людям уже тем самым, что они — люди. Он соединяет всех друг с другом взаимною любовью; он не знает разделения — причины и начала всей ненависти и величайших бедствий. Он — учитель доброй жизни, отличает справедливое от несправедливого, гнусное от прекрасного. Все, что есть лучшего в Моисеевом законе или каком-либо другом, в полной мере содержит закон природы; и при малейшем отклонении от этой естественной нормы, сразу возникают споры, разделяются воззрения, и более нет покоя. Если же отклонение велико, кто сумеет исчислить бедствия и ужасы, которые получают свое начало и растут от этого испорченного корня. Что лучшего есть в Моисеевом законе или каком-либо другом для человеческого общества, для того, чтобы люди друг с другом хорошо жили и пребывали в добром согласии? Конечно, во-первых, требование почитать родителей, затем — не посягать на чужое благо, состоит ли оно в жизни или в чести, или в других благах, полезных для жизни. Что из этого, спрошу я, не содержит в себе закон природы и от рождения внедренная в умах норма правильного поведения. В соответствии с природой мы любим детей, дети любят родителей, брат — брата и друг — друга. В соответствии с природой мы желаем, чтобы все наше достояние пребывало в целости, и ненавидим тех, кто волнует, возмущает наш покой и кто желает, насильно или обманом, лишить нас того, что нам принадлежит. Из этого нашего соответствующего природе желания вытекает ясное мнение, а именно — что мы не должны совершать тех поступков, какие осуждаем в других. Ведь если мы осуждаем тех, кто посягает на наше достояние, этим мы осуждаем самих себя, если посягаем на чужое. Вот мы уже и определили без всякого труда, что
120
самое важное в каком угодно законе. Что касается пищи, то предоставим это врачам; они достаточно умело научат нас, какая пища полезна и какая, напротив, вредна. Что же касается церемоний, обрядов, уставов, жертв, десятин (хитроумнейший обман, позволяющий бездельникам пользоваться чужим трудом!) — увы, мы можем только горько плакать, загнанные человеческим лукавством в лабиринт с бесчисленными входами! Истинные христиане, признающие это, достойны великой похвалы, потому что они отбросили все пустое, удержав только то, что способствует доброй жизни. Не хорошо мы живем, если соблюдаем много пустого, но живем хорошо, когда живем разумно. Кто-нибудь скажет, что Моисеев или евангельский закон содержит нечто более высокое и совершенное, например требование любви к врагам, чего естественный закон не признает. Я отвечу ему, как сказал выше: если мы отклоняемся от природы и желаем изобрести что-либо большее, тотчас же рождается спор, нарушается покой. Что пользы, если мне будет приказано невозможное, чего я не могу исполнить? Ничего хорошего отсюда не проистечет, кроме душевной печали, если мы полагаем, что возможно от природы любить врага. Но поскольку не совсем невозможно по природе делать добро врагам (это может произойти и без любви), так как человек, говоря вообще, имеет естественную наклонность к милосердию и состраданию, мы не должны утверждать, будто такое совершенство полностью чуждо закону природы.
Теперь посмотрим, какие именно бедствия возникают, когда мы сильно отступаем от закона природы. Мы уже сказали, что между родителями и детьми, братьями и друзьями узы любви естественны. Эти узы разрушает и уничтожает положительный закон,— будь то закон Моисея или чей-либо еще,— предписывая, чтобы отец, брат, супруг, друг убивал или предавал во имя религии сына, брата, супругу, друга. Такой закон желает чего-то большего нежели могут исполнить люди. Если бы это исполнилось, это было бы высшим преступлением против природы, ибо она содрогается от подобных вещей. Но стоит ли вспоминать, когда люди доходили до такого безумия, что своих детей сожигали перед идолами, которых суеверно почитали,— так сильно отступали они от естественной нормы и так пятнали естественные отцовские чувства. Насколько отраднее было бы, если бы люди держались в установленных природою границах и подобные гнусности никогда не изобретались. Что мне сказать о тягостном ужасе, о страхах, в которые ввергала людей человеческая злоба? От них был бы свободен всякий, если бы слушался только природы, которая не знает ничего подобного. Сколько людей отчаиваются в спасении? Сколько людей, головы коих набиты ложными мнениями, подвергаются мученичеству? Те, кто добровольно ведет бедственную жизнь, жалким образом изнуряя свое тело, ища уединения и удаляясь от общества других, постоянно терзаясь внутренними пытками, уже теперь оплакивают бедствия, которых они с боязнью ожидают в будущем. Эти и другие бесчисленные бедствия причинила людям ложная религия, коварно изобретенная людьми. Разве я не один из многих был опутан подобными обманщиками и погубил себя, веря им? Я говорю обо всем на основании собственного опыта.
На это возражают: «Если бы не было другого закона, кроме закона природы, и люди не верили бы в существование иной жизни и не боялись вечного наказания, почему бы им беспрерывно не злодействовать?» Вы сочинили эти басни (возможно, впрочем, что здесь скрывается что-то более значительное, ибо следует опасаться, не пожелали ли вы ради собственной выгоды возложить на других тяжкое бремя), уподобляясь тем, кто для устрашения детей рассказывает
121
о привидениях или выдумывают другие страшные слова, пока дети, пораженные страхом, не подчинятся чужой воле, с унынием и печалью отдавая в полон свою собственную. Но это оказывает воздействие лишь до тех пор, пока ребенок остается ребенком; как только раскроется его умственный взор, он смеется над обманом и уже не боится привидений. Так смешны и эти ваши выдумки, ибо они могут нагнать страх только на детей или на простофиль; другие же, услышав ваши сказки, смеются над вами.
Я оставляю в стороне рассуждения о законности подобного обмана, ибо вы сами, выдумывающие все это, имеете в числе правил вашего закона одно, которое запрещает делать зло в уповании на то, что из него выйдет добро Или, быть может, вы не считаете злом лгать, нанося тяжелый ущерб другим людям и давая малым сим случай сойти с ума. Если бы хоть тень истинной религии или страха божия была в вас, вы, без сомнения, сами должны были бы испытывать немалый страх перед будущим, так как вы обрушили на землю столько зла, возбудили среди людей столько раздоров, установили столько несправедливого и нечестивого и не поколебались даже бессовестно поднять родителей против детей и детей против родителей. Об одном только я хотел бы спросить вас: если вы придумали все это из-за злобы людской, чтобы выдуманными ужасами удержать людей в границах долга, так как чем-либо другим их трудно смирить, приходит ли вам в голову, что вы — такие же люди, исполненные злобы, что вы не можете похвастаться никакими добрыми деяниями, одно только зло совершаете беспрерывно, вредите другим, ни к кому не обнаруживаете сострадания? Я уже вижу, что вы гневаетесь на меня за то, что осмелился спросить вас о подобных вещах, и каждый из вас горячо доказывает праведность своих поступков. Всякий готов сказать, что он — добросовестен, милосерден, любит истину и справедливость. Но в таком случае или вы говорите ложь, высказываясь так о себе, или ложно жалуетесь на злобу всех людей, которую вы хотите уврачевать вашими привидениями и выдуманными ужасами, злословя бога, которого представляете взорам смертных как бы кровожадным палачом и страшным истязателем, злословя людей, которых вы считаете рожденными для столь плачевной участи, как будто не достаточно того, что каждому выпадает в жизни. Но пусть будет велика человеческая злоба (это я и сам признаю, и вы являетесь тому доказательством, так как вы злобны до крайности,— иначе вам было бы не под силу сочинять подобные выдумки). Ищите самые действенные средства, которые, не становясь источником еще большего вреда, совершенно изгнали бы эту болезнь из всех людей, и расстаньтесь со своими призраками, которые имеют значение лишь для детей и дураков. Если же эта болезнь в людях неизлечима, прекратите обманы, чтобы не обещать, подобно неумелым врачам, выздоровления, которого вы не можете дать. Удовольствуйтесь установлением среди вас справедливых и разумных законов так, чтобы добрые получали награды, злые подвергались заслуженному наказанию, а терпящие насилие были избавлены от насильников и не вопили, что нет правды на земле и что никто не вырвет слабого из рук сильного. Действительно, если бы люди захотели следовать здравому рассудку и жить согласно человеческой природе, все бы друг друга взаимно любили, все бы друг другу взаимно сострадали. Каждый облегчал бы страдания другого, насколько возможно и, конечно, никто другого даром не оскорбил бы. Поступающие наоборот идут против человеческой природы, но так поступают многие потому, что люди придумали себе разные противоречащие природе законы, и один другого озлобляет злодейством. Многие притворяются, корчат из себя людей чрезвычайно богобо-
122
язненных и обманывают неосторожных под покровом религии, употребляя его во зло — для уловления тех, кого могут поймать. По праву их можно уподобить вору в ночи, который коварно нападает на людей, объятых сном и ни о чем не подозревающих. У них обычно на устах: «Я — иудей, я — христианин, поверь мне, я тебя не обману». Зловредные скоты! Кто не говорит ничего подобного и просто признает себя человеком, гораздо лучше вас! Если вы не желаете ему верить как человеку, вы можете его остерегаться. Но кто в силах остеречься вас, прикрывающихся притворным плащом притворной святости, когда вы, подобно вору в ночи, через потайные лазейки проникаете в дом, нападаете на неосторожных и спящих и жалким образом душите их?
Одному, между прочим, я дивлюсь, и поистине достойно удивления, каким образом могут фарисеи, живущие среди христиан, пользоваться такой свободой, что даже выносят и приводят в исполнение приговоры. Поистине я не могу сказать: если бы Иисус Назарянин, которого христиане так почитают, ныне стал проповедовать в Амстердаме и фарисеям захотелось снова бичевать его за то, что он борется с их обычаями и обличает их в лицемерии, они свободно могли бы поступить по своему желанию. Право же, это позорно и не должно быть терпимо в свободном городе, который заявляет, что бережет свободу и мир своих граждан, и однако не оберегает их от насилия со стороны фарисеев Если же человек не имеет защитника или заступника, не удивительно, что он старается защитить себя своими средствами и отплатить за полученные обиды.
Перед вами истинная история моей жизни. Я рассказал о той роли, какую играл на суетном театре мира в суетной и шаткой моей жизни Теперь по справедливости судите, сыны человеческие, и без всякого пристрастия свободно вынесите приговор согласно истине, ибо это прежде всего подобает мужам, подлинным мужам. Если вы найдете что-нибудь такое, что исторгнет у вас вздох сострадания, признайте печальный жребий людей, который и вы разделяете со мною, и оплачьте его.
Чтобы ничего не опустить, я скажу, что, живя в Португалии и будучи христианином, я носил имя Габриэль из Косты, а среди иудеев (о, если бы я никогда не приближался к ним!), слегка изменив его, назывался Уриэлем.
123
