3. Учеба в Виттенберге: 1536-1539
В Виттенберг Микаэль Агрикола прибыл осенью 1536 г. Не исключено, что в Германию он хотел попасть раньше, но не смог этого сделать из-за сложной политической обстановки на Балтике, где в 1534-1536 гг. разгорелась т.н. “Графская война” между Швецией и Любеком (последний стремился восстановить былое господство Ганзы в бассейне Балтийского моря; войском Любека командовал граф Кристофер Ольденбургский, что и дало название войне). Война окончилась в 1536 г. поражением Любека и подписанием Гамбургского мира, после чего сообщение с Виттенбергом было восстановлено: путешественники из Финляндии и Швеции на корабле приплывали в Любек, а оттуда по суше добирались до Виттенберга. Вместе с Агриколой на учебу в Германию капитулом был направлен и его земляк Мартин Тейтт (Мартти Тейтти), происходивший из того же самого прихода Перная и учившийся с ним в выборгской школе. В Виттенберге они застали Симо Выборжца (Viburgensis), поступившего в университет еще в 1532 г. по направлению капитула Турку и почему-то застрявшего там до 1538 г. (как свидетельствует его имя, он тоже был уроженцем Восточной Финляндии). О важности для Агриколы контактов с соотечественниками во время учебы в Виттенберге мы скажем чуть ниже.
В своем месте (часть I, гл. 1, § 3.2.) мы говорили об особой атмосфере, царившей в Виттенбергском университете во второй половине 1530-х гг. К тому времени преподавание там уже было полностью реформировано в соответствии с идеями Лютера и его сподвижников. Главную роль в учебном процессе, бесспорно, играл Филипп Меланхтон, “Наставник Германии” (Praeceptor Germaniae). Именно он разработал устав университета, предполагавший подготовку ученых богословов и служителей обновленной церкви, начитанных в Библии и патристике, а также разбирающихся в античной литературе и риторической культуре. Что касается Лютера, который с 1535 г. заведовал теологическим факультетом, он вступил в более спокойную стадию своего духовного развития и был сильнее озабочен практическими проблемами церковного устройства в новом евангелическом духе. На теологическом факультете Агрикола слушал лекции Лютера по Книге Бытия. Предполагается (Gummerus 1941, 36 s.), что ему доводилось бывать и в доме Лютера, когда тот собирал за одним столом десятки студентов и держал перед ними свои знаменитые “застольные речи”. По крайней мере, сохранившееся рекомендательное письмо, выданное Агриколе Лютером по окончании занятий в Виттенберге, явно свидетельствует о личном знакомстве великого реформатора со студентом из Финляндии. Благоговейное отношение к Лютеру Агрикола пронес через всю свою жизнь.
С другой стороны, неоспоримо и влияние Меланхтона на Микаэля Агриколу. В эти годы Меланхтон преподавал ряд дисциплин, имевших прикладную направленность и более всего соответствовавших потребностям Агриколы, который в первую очередь стремился приобрести познания, необходимые для перевода Священного Писания на финский язык и реформирования церкви Финляндии. Из позднейших писаний Агриколы видно, что в Виттенберге он не особенно вникал в тонкости разногласий, которые в это время разделяли Лютера и Меланхтона (наибольшие противоречия касались трактовки евхаристии, проблемы свободы воли и отношения к гуманизму - Лейн, 1997, 165). Что же касается наиболее известных сочинений, вышедших из-под пера Меланхтона, таких как Аугсбургское вероисповедание (Confessio Augustana), Общие принципы теологии (Loci communes rerum theologicarum) и комментарий на Послание к Римлянам, в них еще не было позднейших добавлений, противоречащих взглядам Лютера. От внимания Агриколы не мог ускользнуть и взбудораживший тогда многих спор между Лютером и “тезкой” нашего героя, Иоганном Агриколой, о роли Моисеева Декалога в христианской жизни: судя по составленным много лет спустя комментариям к финским переводам ветхозаветных фрагментов, Микаэль Агрикола твердо усвоил взгляды Лютера, подчеркивавшего важность сохранения основополагающих этических норм (тех же взглядов придерживался и Меланхтон). В период, о котором идет речь, Меланхтон читал студентам множество курсов разнообразного содержания. В частности, большую пользу Агриколе принесли занятия по комментированному чтению греческих авторов - Демосфена, Исократа, Еврипида, причем не только с точки зрения изучения языка, но и в общеобразовательном плане. Кроме того, он прослушал лекции Меланхтона по этике Аристотеля и творчеству Овидия. Программа Меланхтона была нацелена на выявление в античном наследии прежде всего этических моментов. В отличие от Лютера, негативно относившегося к Аристотелю, Меланхтон высоко ставил сочинения Стагирита и стремился привить слушателям вкус к его философии. Послесловия и комментарии, которыми Агрикола впоследствии снабжал свои финские переводы и прочие сочинения, свидетельствуют о том, что подобный подход был им твердо усвоен. Занимая в 1540-х гг. должность ректора кафедральной школы Турку, Агрикола по мере возможностей следовал этой программе, благодаря чему влияние Меланхтона - не как богослова, но преимущественно как реформатора системы образования на новой, христианско-гуманистической, основе – сохранится в церковных кругах Финляндии на всем протяжении XVI столетия и затронет не одно поколение служителей финской церкви. Перечень книг, которые Агрикола приобрел в Виттенберге, также свидетельствует о его интересе к античным авторам и Отцам Церкви: в числе прочих, должны быть названы сочинения Аристотеля, Плавта, Страбона, Диогена Лаэртского и Августина.
Третьей заметной фигурой реформационного движения, с которым Агрикола соприкоснулся в Виттенберге, был Иоганн Бугенхаген, много сделавший для организационного оформления новой церкви и, в числе прочего, составивший первое уложение евангелической церкви Дании. Вполне вероятно, что его идеи могли подсказать Агриколе конкретные пути проведения церковных реформ и их направленность. Бугенхаген снискал известность своими комментариями на Ветхий Завет, которые впоследствии Агрикола использовал в собственной работе. Кроме того, он плодотворно трудился на ниве школьного образования, содействуя его переводу на новые рельсы: недаром современники прозвали его Erzvater («прародителем») начальной школы в Германии (Vogler 1986, 194 s.)
Есть основания предположить, что уже в годы учебы в Виттенберге Агрикола приступил к переводу Нового Завета или же продолжил начатое в Турку. Об этом, в частности, свидетельствуют два его письма (1537 и 1538 гг.) королю Густаву Вазе с просьбой оказать материальное содействие студенту из Финляндии, принявшемуся за перевод Священного Писания на необработанный финский язык (Агрикола просил короля пожаловать ему пребенду св. Лаврентия под Турку: капитул, заметим, был уже не в праве решать подобные вопросы, поскольку король наложил руку на всю церковную собственность). В 1536 г. состоялся исторический упсальский синод, постановивший приступить к решительным церковным преобразованиям, что предполагало, в частности, приобщение широких масс верующих к чтению Библии на понятном для них языке. Агрикола постарался обосновать важность своего начинания государственными интересами, стремясь тем самым заслужить доверие короля Густава (который, кстати сказать, в Германии - особенно после победы над Любеком в 1536 г. – пользовался нелестной репутацией алчного, вероломного монарха, глухого к духовным вопросам). Надо сказать, оба обращения финского реформатора остались без ответа, и никакой финансовой поддержки от прижимистого короля он не получил (и это притом, что в своих посланиях к епископу и кафедральному капитулу Турку Густав Ваза неустанно подчеркивал важность проповеди Слова Божиего среди финнов).
Что касается авторства перевода Нового Завета, начатого в Виттенберге, то ныне исследователи склоняются к мысли, что Агрикола приступил к этому труду не в одиночку, а при весьма активном содействии упомянутых Мартина Тейтта и Симо Выборжца. На это, в частности, указывает и такое, казалось бы, мелкое обстоятельство, как то, что в письме королю за 1538 г. Агрикола, сообщая о работе над переводом, употребляет безличную форму (“перевод выполняется”), а не говорит о себе от первого лица (Harviainen, Heininen, Huhtala 1990, 36 s.). Это соображение подтверждается и анализом лингвистических особенностей, отличающих первую часть финского перевода Нового Завета от второй, которая, скорее всего, была завершена уже в Турку. В первой части нашей работы (гл. 1, § 3.5.) мы затронули проблему функционирования финского языка в церковном обиходе на исходе средневековой эпохи. Анализ лингвистических особенностей текстов как самого Агриколы, так и т.н. “доагриколовой литературы” (Koivusalo, Suni 1988, 121, 130 ss.; см. также Rapola 1965, 24-26 ss.) показал наличие ряда общих черт, присущих разным авторам 1530-х гг. (в особенности это касается базисной религиозной лексики): к 1530-м гг., вероятно, уже сложилась некоторая практика употребления финского языка с рядом норм, которые приходилось учитывать всякому, кто принимался за создание новых текстов по-фински. С другой стороны, не исключено, что в те же годы Агрикола и его сотоварищи по Виттенбергу ощущали потребность в сближении письменного языка с разговорной речью Турку как административного и религиозного центра страны, в чем сказалось влияние Лютера, настаивавшего на необходимости введения в церковный обиход живого языка, приближенного к разговорному. “Представляется естественным, что Агрикола и его спутники стремились употреблять формы того разговорного языка, который был им ближе всего, т.е. языка Турку, но также Восточной Финляндии, ведь среди финнов, учившихся в те времена в Виттенберге, было немало питомцев выборгской школы” (Nikkilä 1993, 598 s.). Более всего таких особенностей оказалось в новозаветных текстах, которые были переведены в первую очередь еще во время пребывания Агриколы и его земляков в Виттенберге: речь идет о переводах Евангелия от Луки и Евангелия от Иоанна. О дальнейшей судьбе агриколова перевода Нового Завета, а также об эволюции языка его текстов и стоявших за всем этим социолингвистических обстоятельствах мы скажем ниже, касаясь его деятельности в Турку в 1540-е гг. (см. § 8 настоящего очерка). Почетное прозвище “отца финского литературного языка” (suomen kirjakielen isä), данное потомками, можно считать достаточно условным, поскольку в действительности Агрикола был отнюдь не первым, кто взялся писать по-фински, но это отнюдь не умаляет личного вклада и лингвистической одаренности уроженца Выборгского края.
В феврале 1539 г. Агрикола вместе с Мартином Тейттом успешно сдал экзамен на звание магистра свободных искусств. Пребывание в Виттенберге обогатило его, помимо всего прочего, рядом ценных знакомств. В частности, он получил рекомендательное письмо для короля от Нильса Магнуссона, курировавшего в Виттенберге студентов из Швеции и Финляндии (и заодно исполнявшего функции тайного осведомителя Густава Вазы - своего рода королевского «резидента» - в Северной Германии). Агрикола познакомился также с Георгом Норманом, немецким юристом, выходцем с острова Рюген, принявшим место воспитателя наследника шведского престола, принца Эрика: речь идет о том самом Георге Нормане, которого Густав Ваза в скором времени назначил суперинтендантом церкви своего королевства (о Нормане и «немецком периоде» в истории шведской церкви см. часть I, гл. 1, § 1). По-видимому, Агрикола понравился образованному немецкому юристу, который предложил ему вначале заехать в Стокгольм, а оттуда уже направиться в Турку. В столице королевства Агрикола провел несколько месяцев, что позволило ему завязать знакомства в тамошней церковной среде, в том числе финской (напомним о весьма многочисленной тогда финской колонии в Стокгольме); летом 1539 г. он, наконец, вернулся в родные края. Забегая вперед, заметим, что его отношения с Норманом сохранялись на всем протяжении 1540-х гг. вплоть до смерти последнего, о чем свидетельствует дошедшая до нас переписка. Для Агриколы Норман стал “своим человеком” при королевском дворе, что в тогдашних условиях было немаловажным обстоятельством, хотя, как мы увидим, это не уберегло финского реформатора от неприятностей, вызванных ужесточением королевской политики в отношении церкви в 1540-х гг.
