Заключение к главе I.
Подведем некоторые итоги первого периода Реформации в Финляндии (1520-е – 1550-е гг.), по необходимости повторив ряд моментов, о которых шла речь в тех или иных разделах.
Как отмечалось, в этой стране Реформация отнюдь не вылилась в массовое народное движение. Она началась по инициативе шведской королевской власти, но, как и в самой Швеции, получила поддержку значительной части высшего духовенства, находившегося под влиянием идей библейского гуманизма. Аналогично тому, как победившую лютеранскую Реформацию в Германии иногда называют “профессорской” (Holmqvist 1934, 373 s.), в Финляндии уместно говорить о “Реформации магистров”, учитывая то обстоятельство, что главные ее деятели имели звание магистров главных протестантских университетов. При проведении церковных реформ в Финляндии не наблюдалось каких-либо потрясений, осуществлялась же она без излишнего пыла, медленнее и спокойнее, чем даже в Швеции: в значительной степени это может быть объяснено преданностью монархической власти, присущей основной массе финского населения в ту эпоху (Renvall 1949, 301 s.), а также умеренной линией епископа Мартина Шютте и руководимого им кафедрального капитула Турку (Pirinen 1962, 256 s.). На позиции церковной элиты Финляндии сказались также усвоенные ею консервативные представления Лютера об общественном устройстве, предполагавшие активную роль государственной власти, незыблемость (“данность от Бога”) сословного порядка и патерналистскую модель социального устройства. Определенную роль сыграло и то обстоятельство, что в немногочисленных и очень скромных по размерам городах Финляндии роль немецкого элемента, служившего своеобразным ферментом реформационных настроений по всему Балтийскому региону, была менее значительной, чем, скажем, в той же Швеции. Как и в других скандинавских странах, в Финляндии лютеранство с его внешней простотой, безыскусностью и подчеркнутым неприятием роскоши и излишества оказалось созвучным психологическому складу местного населения (Klinge 1993 (2), 227 s.). С другой стороны, не лишено основания и заключение некоторых исследователей об определенном религиозном индифферентизме, отличавшем в этот период представителей практически всех слоев финского общества: неслучайно среди активных деятелей Реформации в этой стране мы почти не найдем мирян (Grotenfelt 1906 - 1908, 8 s.). Показательно в этом смысле, например, что когда государственная власть отказалась финансировать издание финского перевода Нового Завета, выполненного Агриколой, а у разоренного капитула на это попросту не было средств, среди высшего дворянства и зажиточного бюргерства Финляндии не нашлось никого, кто пожелал бы оказать денежную помощь в столь важном начинании, и Агриколе пришлось финансировать издание самостоятельно, опираясь лишь на помощь ближайших единомышленников. Реформация в Финляндии совершалась без особых внешних потрясений и драматических трансформаций. Ее ведущих деятелей можно, пожалуй, сравнить с сеятелями из евангельской притчи, посеявшими зерна, которые принесли плоды уже позднее.
Историки отмечают появление в эту эпоху в Финляндии, как и в других частях Европы, нового социально-психологического типа, получившего (возможно, несколько абстрактно звучащее) наименование “человек Нового времени” (ср. Friedell 1995, 262 - 263 ss.): отличительными чертами многих (хотя и не всех!) его представителей стали расчетливость, рационализм, индивидуализм в сочетании с более низким уровнем личной религиозности (ср. также суждение католического историка ХХ в. о “потере сердцевины”, характерном для духовности Нового времени: Лортц 2000, 5). В Финляндии рассматриваемой эпохи данные свойства впервые и наиболее ярко проявились у дворян, которые восприняли Реформацию исключительно с точки зрения своекорыстных интересов (вспомним о «вандализме фогтов», упоминавшемся в своем месте), что пагубно сказалось на положении церкви и духовной сфере в этот переходный период (Ylikangas 1986, 30 s.). C другой стороны, реформаторы церкви Финляндии также воплощали тип новоевропейского человека, но в их облике проявилась иная его ипостась, а именно глубокая вера, опиравшаяся на личный внутренний опыт и знание Священного Писания. Это, в частности, объясняет известную напряженность в их взаимоотношениях с королевской властью и ее главной опорой в Финляндии, дворянством. Если Густав Ваза исходил из приоритета государственной пользы и стремился радикально изменить общественный статус церкви, то главные деятели финской Реформации, пытавшиеся на практике воплотить новые религиозные принципы, немалое значение придавали сохранению основополагающих элементов церковного управления и традиции.
История финской Реформации, совершавшейся на европейской периферии, в условиях ощутимого дефицита людских и культурных ресурсов, в определенной мере опровергает (или по меньшей мере вносит корректировку) в тезис Люсьена Февра о “глубоком антиклерикализме” Реформации вообще (Февр 2000, 285). Финский материал заставляет по-другому посмотреть и на другой вывод названного исследователя, предлагавшего проводить четкое различие между Религией (“лютеризмом”) и Церковью (лютеранством): как писал Февр, “Реформация не датируется временем, когда была учреждена одна из этих церквей” (Февр 2000, 306). В Финляндии же реформационные преобразования совершались прежде всего изнутри церковных структур.
В Финляндии преобразования церковной жизни в собственном смысле слова начались несколько позднее, чем в метрополии - с определенностью о них можно говорить начиная со второй половины 1530-х гг. (хотя значение десятилетия 1520-х гг. как периода вызревания также не следует преуменьшать). Характер богословского образования, полученного ведущими деятелями епархии Турку в 1530 - 1540-е гг., и изменения, привнесенные ими в школьное преподавание (прежде всего в кафедральной школе Турку), говорят о том, что по своим представлениям о методах проведения преобразований они стояли ближе к Меланхтону. С другой стороны, в формировании их богословских представлений решающую роль сыграло духовное влияние Лютера, которого кое-кому из них удалось застать в Виттенберге. В частности, литургические изменения на этом этапе Реформации в Финляндии оказались более консервативными, чем даже в Швеции, не говоря уже о других лютеранских землях, что было нами рассмотрено на конкретных примерах.
Как мы смогли убедиться, церковь Финляндии, следовавшая основным тенденциям эволюции шведской церкви и подчинявшаяся распоряжениям королевской власти, на раннем этапе Реформации сохраняла известную автономность, о чем свидетельствуют рассмотренные в этой главе литургические и календарные отличия, равно как и активная роль епископа с подначальным ему капитулом. Последствием осуществления лютеранской Реформации в Финляндии, как и повсюду в Скандинавии, стало усиление немецкого культурного влияния, которое затронуло даже сферу национального языка и само языковое мышление писавших по-фински (Klinge 1993 (2), 228 s.), что представляется особенно примечательным в виду резкого отличия финского языка от немецкого в генетическом и структурном плане (этого вопроса мы коснемся подробнее, рассматривая переводческую деятельность Микаэля Агриколы во II части, гл. I, § 9). В то же время культурные связи Финляндии с другими странами Европы в этот период существенно сузились (историки не без сожаления констатируют наступившую тогда “провинциализацию культуры”: Klinge 1977, 25 s.), т.к. победила ориентация на германский культурный мир, контакты с которым, правда, стали глубже и масштабнее (собственно говоря, эта тенденция отчетливо обозначилась уже на исходе Средневековья). В исторических трудах расхожим стало утверждение о превращении Швеции и, соответственно, Финляндии в “культурную провинцию Германии” вследствие осуществления Реформации в ее лютеранском изводе (Kouri 1982, 42 s.). С другой стороны, можно говорить об усилении в Финляндии этой (и последующей) эпохи влияния шведского языка и шведской культуры. Вследствие осуществления Реформации Финляндия оказалась более тесно привязанной к Швеции, чем это было, скажем, во времена Кальмарской унии, хотя ее особый статус в составе Шведского королевства сохранялся.
В то же время на этом этапе Реформации вряд ли можно говорить о глубоком проникновении новых представлений в широкие массы народа, духовно еще продолжавшего жить в прошлом, о чем свидетельствуют многочисленные сетования Агриколы, разбросанные в его текстах. Предполагается, что вплоть до первых десятилетий XVII в. религиозность финских крестьян сохраняла немало средневековых и откровенно языческих элементов (Juva 1956, 34 s.), о чем мы сказали в своем месте. Нелишне также напомнить, что финская Реформация совершалась в малонаселенной северной стране с весьма еще грубыми нравами, характеризовавшими большинство ее населения: жалобы на это будут встречаться у многих церковных авторов и в чиновничьих отчетах на протяжении по меньшей мере двух столетий после начала обновления церкви (примечательно, что Густав Ваза, назначив своего сына, Юхана-Иоанна герцогом Финляндским, направил ему послание, в котором предостерегал от неотесанности и грубости местного населения). Финские крестьяне, расселившиеся на весьма значительной территории и вынужденные тяжким трудом поднимать лесную целину, отличались независимостью и самостоятельностью, но также резкостью нрава и соответственно склонностью к насилию (фин. väkivalta) как основному способу улаживания противоречий. Некоторые исследователи говорят даже о “необузданности”, “буйстве“ (фин. hurjuus) как отличительной черте большинства финских крестьян указанного периода, тогда как в островных и прибрежных шведоязычных приходах, уровень преступности и общей агрессивности был гораздо ниже (Ylikangas 1986, 270 s.); различие в нравах и обычаях между прибрежными и внутренними районами страны сохранится и в последующие века, о чем будут говорить (с прямо противоположными оценками – первый в осуждающем тоне, а второй с симпатией), к примеру, генерал-губернатор Финляндии Питер Брахе (середина XVII в.) и “национальный поэт” Й. Рунеберг (первая половина XIX в.).
Поначалу сама Реформация способствовала сохранению многих из названных черт, поскольку ее следствием стало серьезное ухудшение экономического положения церкви Финляндии, которая вследствие потери принадлежавшей ей собственности перестала играть активную роль в политической и социальной жизни страны. В частности, церковь как институт не могла более осуществлять благотворительную и просветительскую деятельность в масштабах, сопоставимых со средневековыми. Как можно заключить из текстов Агриколы, финские реформаторы отдавали себе отчет в незавершенности евангелизации широких масс народа, в связи с чем дело Реформации воспринималось ими и как доведение до конца христианизации основной массы населения страны: уже одно это делало задачи Реформации в Финляндии существенно иными, чем в континентальной Европе. Новая евангелическая церковь Финляндии как институт, сфера влияния которого еще только определялась в непростых взаимоотношениях со светской властью, переживала в середине XVI столетия нечто вроде “кризиса идентичности”. По-видимому, и на исходе второго десятилетия церковных реформ многие священники испытывали психологический дискомфорт, ощущая разительный контраст между новыми представлениями о христианской свободе и грубым государственным давлением, от которого пострадало не только духовенство, но и широкие слои вверенного его попечению народа: “Для рядового подданного короля наступление Нового времени обернулось запустением церквей, увеличением численности чиновников и усилением их власти, сокращением и обеднением основной массы населения” (Ylikangas 1986, 31 s.). В XVI столетии в Финляндии наблюдалось сходное с другими европейскими странами этого периода существенное падение уровня жизни основной массы населения и углубление социальных контрастов, а также усиление государственного контроля за всеми сферами жизни, в том числе религиозной: мечты Лютера о гармоничном общественном устройстве, основанном на сотрудничестве различных сословий и конструктивной роли монаршей власти, в Швеции и Финляндии принялся воплощать Густав Ваза, и делал он это в формах, весьма немилосердных по отношению к своим подданным (Arffman 1999, 237 s.; см. также Rahikainen 1992, 15 s.).
Как мы видели, сами финские реформаторы отнюдь не были склонны к резкому разрыву с католическим наследием, что естественным образом вытекало из своеобразия религиозных и культурных условий страны. Основное значение они придавали катехизации в новом духе, полагая, что новые представления должны укореняться в народе постепенно: об этом свидетельствует пафос предисловий и прочих текстов, которыми Агрикола снабдил переводимые им на финский язык книги (о чем подробнее пойдет речь в очерке об Агриколе, см. II часть). Финский литературный язык как таковой появился именно вследствие осуществления принципов лютеранской Реформации. Благодаря этому церковь Финляндии приобрела все необходимые для дальнейшей евангелизации средства. Можно только поражаться творческой активности Агриколы и других, не столь известных реформаторов, сумевших за сравнительно короткий срок так изменить духовную ситуацию в Финляндии, что в последующие десятилетия не осталось практически никаких шансов на ее рекатолизацию (вопреки надеждам Святого престола - см. след. главу), поэтому правы те, кто говорит, что названное поколение реформаторов финской церкви сполна использовало шанс, отпущенный им историей (Meri 1993, 94 s.). Как и в Швеции, в Финляндии в основных чертах сохранилось приходское устройство, восходившее к средневековому периоду. Кафедральный капитул Турку сыграл активную роль в преобразованиях церковной жизни, обеспечив их достаточно плавный характер и преемственность по отношению к средневековому периоду: именно это раздражало Густава Вазу и в конечном итоге привело к ликвидации капитула Турку как института в середине 1550-х гг. Деятели Реформации в Финляндии, восприняв от Лютера и других немецких реформаторов общие места критики католической церкви как коррумпированного института, ощущали себя, скорее, преемниками старой церковной традиции у себя на родине, о чем наглядно свидетельствует не раз здесь упоминавшаяся “Хроника епископов финляндских” Паавали Юстена, созданная по следам описанных в этой главе событий, в середине 1560-х гг. Реформация была осуществлена в старых церковных рамках - иное дело, что внешние условия жизни духовенства практически всех уровней ощутимо ухудшились
Умеренность и сдержанность, присущие первым финским реформаторам, станут, как мы это увидим в следующей главе, отличительными чертами курса, проводимого во второй половине XVI в., когда страна уже на деле становилась евангелически-лютеранской. Сам факт, что церковь Финляндии оказалась восприимчива к дальнейшим изменениям, совершавшимся в Швеции, ясно говорит о том, что ведущая часть ее духовенства (и, вероятно, какой-то процент мирян) к началу 1560-х гг. усвоила основные идеи лютеранской Реформации и достаточно уверенно стояла на новой богословской основе.
Рассмотренный нами период интересен еще в следующем отношении. Как мы убедились, в Финляндии осуществление религиозно-церковных преобразований не было связано с какими-то внешними потрясениями и резкими разрывами. Эта особенность - назовем ее неторопливой эволюцией - будет отличать лютеранство Финляндии и в последующие времена, практически до наших дней. В то же время именно в период, описанный в этой главе, началась медленная и кропотливая работа по привитию финскому народу основополагающих принципов лютеранства (правильнее сказать, евангелического христианства, поскольку слово “лютеранство” как официальное название еще не употреблялось): мало-помалу они были усвоены, причем не столько в теоретической форме, сколько как определенное мироощущение (еще раз вспомним предложенное Л. Февром “лютеризма” и “лютеранства”). В XVI столетии выразителями этого нового типа отношения к миру выступали преимущественно наиболее образованные представители финского духовенства, стремившиеся (с разным успехом) распространить свое влияние во всех слоях общества (более конкретно мы это покажем во второй части, в очерках, посвященных жизни самых выдающихся из них). Для этого периода характерен определенный контраст между немногочисленной образованной церковной элитой, воспитанной на идеалах североевропейского гуманизма и идеях Лютера и Меланхтона, и подавляющим большинством населения страны, продолжавшим жить как бы в ином духовном измерении и воплощавшим другой тип религиозности. Позднее, в XVII веке, преемники первых реформаторов, опираясь на доставшееся им наследие, немало сделают для распространения лютеранства вглубь, что в свою очередь в XVIII в. и особенно в первой половине XIX в. даст обильные всходы в виде народного пиетизма (фин. herännäisyys), ставшего самобытным (хотя и сформировавшимся под немецким и английским влиянием) проявлением финской народной религиозности. В результате процесса, занявшего несколько столетий, коренные лютеранские принципы оказались органично усвоены («переварены») финским национальным сознанием и сделались его неотъемлемой частью. Подобная историческая перспектива помогает, на наш взгляд, лучше уяснить непреходящее значение совершенного первыми финскими реформаторами, и мы можем по достоинству оценить их усилия, на первый взгляд весьма прозаические и лишенные драматического пафоса.
