23 февраля 1668 года
Рассыпая по столу цветной воск, казначей Геронтий ломал печати и быстро просматривал бумаги, целой связкой доставленные в монастырь сотником московских стрельцов. Сам сотник, Василий Данилович Чадуев, сбросив шубу и расстегнув красный суконный кафтан, привольно развалился на широкой лавке у печи. Прибывший с ним большой отряд стрельцов был свободно пропущен в монастырь, и командир не сомневался в скорой покорности монахов. Неграмотный келарь Азарий, в нетерпении ерзая на жестком стуле, время от времени вопрошал Геронтия: «Что пишут?» — но не получал ответа. Четвертый человек в келье, архимандрит Никанор, стоял у слабо пропускающего скудный свет зимнего дня слюдяного окна и, казалось, не интересовался содержанием московских грамот. Но и он вздрогнул, когда, бросив на стол последнюю грамоту, Геронтий подвел итог:
«Государь решил с нами воевать».
Никанор давно видел, что дело клонилось к мечу, хотя временами очень хотел заставить себя поверить в благоразумие московских властей. Да и все в Соловецком монастыре, от книжного старца до рыболова, испытывали за последний год то ощущение неотвратимо приближающейся опасности, то прилив надежды на благополучный исход спора с российским самодержцем.
310
К январю 1667 года весь монастырь переживал за исход миссии Александра Стукалова. Уже несколько месяцев о нем не было никаких известий. Случайно на Соловках узнали, что поехавшие в Москву до него, 30 сентября 1666 года, старцы Тихон и Тарасий, после подачи ими челобитной царю были схвачены и сосланы в разные монастыри в заточение. В великом беспокойстве келарь Азарий, казначей Геронтий и соборные старцы писали письмо за письмом, стараясь узнать о происходящем в столице от монастырских вологодских приказчиков, жившего в Москве Ивана Стукалова (родного брата старца Александра), от других людей. Со специальными гонцами письма Александру Стукалову и заточенным старцам были посланы, несмотря на зимнее время; послал монастырь и деньги, чтобы поддержать страдальцев за веру материально. Ответов не было *.
Во всех письмах соловецкая братия извещала, что будет стоять за старую веру до скончания жизни. Демонстрируя бесповоротность своего решения, новые власти монастыря разослали по монастырским вотчинам и к городским приказчикам указание не слушаться распоряжений свергнутого архимандрита Варфоломея и ни в коем случае не давать ему денег и запасов. В феврале стало известно, что в Сумский острог выехал новый царский сыщик — стольник Александр Севастьянович Хитрово, надеявшийся выполнить то, что не удалось комиссии архимандрита Сергия.
Братия должна была еще более насторожиться, но стоило 16 февраля 1667 года стряпчему Ивану Петровичу Образцову преодолеть бурное море и льды с милостивым царским словом — настроение на Соловках полностью переменилось. Никанор не обольщался тем, что, передав ему
* Гонцы с Соловков были перехвачены и заточены, все письма попали в руки участников большого церковного собора в Москве. Заточены в монастырь были и Александр Стукалов со спутниками.
311
очередное приглашение Алексея Михайловича приехать в Москву, Образцов на черном соборе уверял монахов и трудников в добром отношении самодержца к обители. Но он не мог пойти против желания братии, на радостях богато одарившей гонца и единодушно просившей Никанора, «чтобы он перед великим государем заступник был и за них стоял». Надеясь на утверждение Никанора архимандритом и получение им разрешения беспрепятственно сохранять старые обряды, соловчане немедленно собрали его в путь. Уже 18 февраля Никанор со старцем Никитой, попом Амвросием и дьяконом Пахомием в сопровождении служек выехали на торос.
Преодоление долгого и трудного зимнего пути спутники отметили соборным молебном чудотворцу Сергию в Троице-Сергиевом монастыре. Но настоящие трудности начались в Москве. Как и предвидел Никанор, «милостивое слово», сказанное от имени царя на Соловках, было лишь уловкой. Он не только не был допущен к самодержцу, но изгнан с монастырского подворья и вынужден искать приюта у Образцова, с которым сошелся в пути. После того как имущество путешественников было опечатано, а монастырские деньги — 200 рублей — конфискованы, именно Образцов сумел выпросить на содержание приехавших с ним восемь рублей, чтобы они могли купить себе хлеба.
Над Никанором и его товарищами сразу же был установлен строгий надзор. Участниками большого церковного собора были предприняты немалые усилия, чтобы добиться «обращения» видного сторонника старой веры. Несколько дней с ним милостиво беседовали русские иерархи и привезенные с Востока патриархи — Паисий александрийский и Макарий антиохийский. Прельщая Никанора возможностью утвердиться архимандритом в Соловецком монастыре и быть к тому же осыпанным царскими милостями, собеседники требовали публичного отречения от старообрядчества и обещания добиваться того же от соловецкой братии. Затем, видя тщетность своих усилий, церковные
312
власти перешли к угрозам: в случае отказа покориться Никанору обещали отрезать язык и заточить в подземную темницу.
Никанор медлил с окончательным ответом на «увещевания». Он понимал, что попал в ловушку, был обманут, но все же колебался. Душа его противилась тому, чтобы ответить обманом на обман. И все же рациональные соображения взяли верх. 20 и 21 апреля Никанор вместе с товарищами выступал перед большим церковным собором, уверяя, что «без сомнения принимает» новые книги и обряды, обещает в будущем и других «приводить на истину» *. Сделка была совершена. В отличие от других соловецких старцев, которые и после покаяния оставались в заточении, обращение с Никанором стало весьма милостивым. Он был освобожден из-под надзора, ему и товарищам были возвращены деньги и имущество, позволено жить на соловецком подворье. Более того, новоизбранный патриарх Иоасаф открыл для Никанора с товарищами свои погреба и амбары, предлагая без стеснения пользоваться его запасами, часто посылал на соловецкое подворье «подачи». Царь Алексей Михайлович не раз приглашал Никанора к себе, беседовал с ним, присылал гостинцы; приглашая архимандрита в день ангела супруги, царицы Марии Ильиничны, к праздничному столу, государь прислал за Никанором свою карету.
Торжественный обед состоялся 22 июля. Знавший царский нрав Никанор все же не мог не подивиться двоедушию Алексея Михайловича: уже на следующий день архимандритом в Соловецкий монастырь был утвержден... Иосиф, бывший строитель московского подворья. Лаская Никанора, царь добивался, оказывается, лишь
* Подобные «покаяния» принесло большинство лидеров старообрядчества, многие из которых затем продолжили борьбу. Так, вместе с Никанором 21 апреля «отрекся» суздальский поп Никита, возглавивший в 1682 году восстание старообрядцев в Москве и сложивший голову на плахе.
313
одного — чтобы тот помог Иосифу искоренить соловецкое старообрядчество, поехав с ним на Белое море простым монахом. Но и царь недооценивал бывшего саввинского архимандрита. Никанор давно прознал о том, как с ним хотят поступить, и даже кого планируют сделать архимандритом. Уже в июле на Соловках было получено письмо его служки Фаддея Петрова, предупреждавшего о предстоящей поездке Иосифа, Никанора и Варфоломея, который перед тем как занять место архимандрита Свияжского монастыря, должен был сдать дела на Белом море. Самому Никанору посылать такое извещение было опасно, но на преданность Фаддея он мог положиться *.
Зная о намерениях властей, Никанор старательно подыгрывал им, изображая полное неведение и благонамеренность. Ставка была велика: малейшая ошибка могла лишить его возможности вернуться в Соловецкую обитель. До самого отъезда и даже в пути приходилось таиться, исполнять обряды по-новому, носить «рогатый» греческий клобук **, тщательно выбирать слова в разговоре с Иосифом и ненавидевшим его Варфоломеем. Лишь в Архангельске Никанор смог отделаться от своих опасных спутников, оставшись на берегу под предлогом болезни. Он не собирался не только помогать Иосифу, но и присутствовать при его въезде в монастырь.
Как и предполагал Никанор, встреча старого и нового архимандритов на Соловках была не из приятных. Подойдя к островам 13 сентября, Иосиф и Варфоломей направили судно сначала к Заяцкому острову, что в шести верстах от монастыря, и остановились на принадле-
* Фаддей Петров осенью 1666 года выехал из монастыря в Москву вместе с Александром Стукаловым; Никанору с большим трудом удалось вытащить его из тюрьмы.
** Русский монашеский головной убор — клобук — был мягким, а введенный Никоном греческий — жестким цилиндрическим с ниспадающей на плечи тканью.
314
жащем монастырю дворе. Если они и думали остаться некоторое время незамеченными и осмотреться, то ошиблись. В тот же день в монастыре состоялся большой черный собор: «Принимать ли их, архимандритов, в монастырь или не принимать».
Решили принять, а для начала послать на Заяцкий остров соборного старца Тихона и монаха Кирилла Чаплина. Собор наказал посланным пригласить приезжих в монастырь и без обиняков спросить, с чем они прибыли и какой царский указ привезли с собой. По решению собора Тихон и Кирилл должны были объявить, что Иосифа примут с честью, рады будут ему, как Богу, если он будет служить церковную службу по-старому. Если же станет служить по-новому — «нам он в монастыре ненадобен, сиди в своей келье, а в монастыре и в церкви ничего у нас не ведай!»
«Я приехал,— заявил монахам Иосиф,— с указом великого государя и по благословению вселенских патриархов, и Иоасафа патриарха московского и всея Руси, и Питирима, митрополита Великого Новгорода, и всего освященного собора. Указ к вам ко всем есть — что служить мне по новоисправленным книгам!» После сего смелого ответа новый архимандрит убоялся, однако, ехать в монастырь и зачитать братии этот указ. Он потребовал к себе на Заяцкий остров монастырские власти, чтобы объявить указ в узком кругу.
Поутру 14 сентября струги с келарем, казначеем, священнослужителями и соборными старцами в сопровождении внушительной охраны пристали к Заяцкому острову. Монастырские власти отказались принять благословение архимандрита Иосифа, который хотел их благословить «по-новому». Не стали они и слушать указа о новых обрядах, заявив, что он должен быть объявлен при всей братии. Архимандрит настаивал на своем — и тогда соловчане попросту погрузили всех приезжих на суда и повезли в монастырь.
315
Во втором часу ночи перепуганные Иосиф и Варфоломей оказались у пристани в Заливе Благополучия и еле уговорили монастырские власти не вести их ночью в обитель. Власти и сами опасались расправы над архимандритами и потому оставили их пока в лодье, окружив пристань сильной охраной, человек в пятьдесят. В эту ночь Варфоломей и его старый келейный друг Иосиф еще могли утешаться по своему обыкновению, но наутро этому настал конец.
Сразу после заутрени Кирилл Чаплин со стражей вышли на пристань. Первым делом они обыскали судно, на котором приехали из Архангельска архимандриты, вытащили на берег и разбили тридцать девять больших, малых и средних бочек вина, а также пятнадцать бочек меда и пива. Затем потрясенных этим актом Иосифа и Варфоломея повели в Преображенский собор. Трясясь от страха, они шли между толпами соловчан, не желавших принимать их благословения.
«Слушайте государев указ и повеление святейших патриархов»,— с трудом вымолвил Иосиф, но прочесть грамоту не смог — лишился голоса. Грамоту взял казначей Геронтий. Громко и внятно, так, что его хорошо слышало все тысячное собрание, прочел он категорическое требование принять новый обряд и во всем повиноваться новому архимандриту, когда он будет «меж вас расправляться». В грамоте вновь звучала анафема староверам, уже слышанная соловчанами год назад, в приезд Сергия.
Окончив чтение, Геронтий встал на стул и при полном одобрении собравшихся стал читать выдержки из составленной им челобитной, обличающей новые книги и обряды. Каждый его период сопровождался шумом, криками и руганью монахов и трудников на церковные власти. Никанор, много слышавший об этом выступлении Геронтия, хорошо понимал, почему оно произвело столь сильное впечатление. Необычно для Соловецкого монастыря пространная челобитная была не просьбой к государю, не просто богослов-
316
ским трактатом — это был подлинный манифест борцов за старую веру *.
В спокойном тоне, далеком от яростных выпадов «огнепального» Аввакума и крайних взглядов многих староверческих вождей, Геронтий убеждал, что настает конец последнего века и грядет господство Антихриста. Скоро будет второе пришествие Христово и кончина мира. Христианская вера скудеет на Земле, как предсказано: «Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18:8). Во всем мире почти не осталось христианства: Рим потерял православие и давно поражен ересями; на Востоке под турецким игом православная вера до конца иссякла; в 1595 году отпала от православия и Малая Россия, приступив к римскому костелу; с восшествием на престол Никона и Великая Россия стала склоняться в бездну погибели.
Ныне, говорил и писал Геронтий, в 1667 году, православие осталось в России лишь у немногих, нашедших в себе силы не принимать никонианства. Вместо истинной веры, сиявшей на Руси со времен святого равноапостольного князя Владимира, Никон и его ученики проповедуют веру новую, незнаемую. Описав и опровергнув большую часть никонианских нововведений **, Геронтий, в отличие от многих старообрядческих писателей, не впадает в отчаяние.
Россия, по его словам, не совсем еще погибла и может стать на путь правды, если царь Алексей Михайлович исполнит свой священный долг восстановить веру, в которой угодили Богу многие святые, в которой благочестиво кон-
* Эта челобитная, известная как Пятая соловецкая, в отличие от других, видимо, так и не попала к царю: ее подписанного подлинника нет ни в государственных архивах, ни в патриаршей библиотеке. Зато она ходила по рукам, переписывалась во множестве списков, а позже многократно издавалась староверами, которые ссылались на нее как на основание своих религиозных убеждений.
** Стремясь охватить все нововведения, борцы за старую веру создали в течение столетий множество расширенных и дополненных редакций замечательного сочинения Геронтия.
317
чили свои дни его предки от святого Владимира до царя Михаила Федоровича. Иначе ни царю, ни России не избежать гнева Божия! Господне наказание уже грядет в разорении от иноплеменных, в запустении церквей, разодрании и истреблении старинных книг и прочем. Однако есть еще в России праведники.
«Если твой, великого государя, помазанника Божия и царя, гнев на нас грешных излиется, и православную нашу христианскую непорочную веру попустишь отнять у нас новым проповедникам, и чудотворцев наших и прочих святых отцов предание изменишь — о том тебе как в прежней челобитной писали, так и ныне пишем: лучше нам временной смертью умереть, нежели вечно погибнуть. Или если, государь, огню и мукам нас новые учителя предадут, или на части рассекут — но изменять апостольского и отеческого предания не будем вовеки!» — заключал Геронтий.
После того как он закончил речь на большом черном соборе и сошел со стула, присутствующие не захотели и слушать старого и нового архимандрита или даже взглянуть на книги, которые они привезли с собой. Не обошлось, правда, без беспорядка: кто-то, особенно ненавидевший Варфоломея, сумел пробраться поближе к нему. Группа таких людей бросилась на свергнутого архимандрита, изодрала на нем никонианский клобук, выдрала волосы. Варфоломей едва сумел убежать в придел Зосимы и Савватия, где его защитила святость места.
Решение собора объявили Иосифу попросту: «Нам ты, архимандрит, не надобен с такой службой в архимандриты, живи в своей келье!» Тут голос у Иосифа вдруг прорезался и он начал возмущаться таким неподчинением царю и церковной власти. Утихомирив начавшийся шум и крики с угрозами, Азарий и Геронтий вновь спокойно сказали: «Нам ты, архимандрит, не надобен, сиди в своей келье, а пищу будем тебе давать с общего стола».
Действительно, Иосифа под конвоем проводили в ту келью, где он жил в монастыре раньше. В простую келью
318
поместили и Варфоломея. Роскошные предметы обихода, столь дорогие сердцам обоих архимандритов, забрали и опечатали в амбаре, а нарядно одетых служек поместили в тюрьму. Монастырские власти позаботились, чтобы архимандриты не входили в алтари, не целовали Евангелия и икон и постоянно имели при себе по пяти человек стражи. Это было необходимо, чтобы защитить Иосифа и Варфоломея от гнева монахов и трудников: и так они слышали, что их называют собаками: «Как собака в церковь заскочит, и церковь вновь святить надобно, а эти собаки и есть — если и ушибить их, греха не будет!»
Не без опасений ехал на острова и архимандрит Никанор, но его ждала совсем другая встреча. 20 сентября, под вечер, он приехал в Залив Благополучия и заночевал под монастырем. По поручению монастырских властей на его судно прибыли соборный старец Тихон, старец Кирилл и дьякон Еремей, пригласившие Никанора в монастырь. «Я стану вас благословлять по-прежнему»,— сказал Никанор, и присланные приняли его благословение.
Азарий, Геронтий и другие монастырские власти понимали, что, если Никанор посоветует братии и трудникам принять новые обряды, многие его послушают. Поэтому архимандрита прежде всего призвали в соборные сени, где заседали власти, и вопросили: «Что ты нам скажешь и какой с тобою государев указ?»
«Нет со мной никакого государева указа,— отвечал Никанор,— только грамота с повелением жить по-прежнему простым монахом на покое». Отчасти успокоившись, монастырские власти стали расспрашивать Никанора о причинах его отступничества на большом церковном соборе «и для чего ты, Никанор, клобук переменил». Архимандрит честно рассказал, как было дело, но Азарий и Геронтий, сильно надеявшиеся на успех его миссии при дворе, остались недовольны: «Мы просили тебя, чтобы ты перед великим государем заступник был и за нас стоял, а ты к нам привез неведомо что!»
319
«Сами бы поехали в Москву и того отведали!» — горестно отвечал Никанор. Он не стал скрывать перед всем населением монастыря своего прегрешения и вместе со своими спутниками публично покаялся перед большим черным собором в ложном отречении от старой веры. Он же вернул в монастырскую казну 128 рублей из двухсот, выданных на поездку в столицу, показав тем самым, что в отличие от Варфоломея не только в монастыре, но и вне его стен довольствуется малым. Как и следовало ожидать, уважение к Никанору на Соловках не только не пошатнулось, но значительно усилилось.
Твердость в вере, способность если не убеждением, то хитростью одолеть московские власти и вырваться из столицы, где уже сгинули многие лучшие люди Соловков, укрепляли надежду братии на Никанора. Церковные власти, все внешние нравственные авторитеты после соборных проклятий пали в глазах соловецких обитателей. «Если святитель проклинает не по делу Божию, то есть не по священным правилам — этому проклятию Божий суд не последует, а непокоряющиеся таким святителям, хотя и прокляты от них, но от Бога великих похвал достойны»,— считали соловецкие староверы.
После счастливого возвращения Никанора они обрели в его лице нравственный ориентир, заменяющий и царя, и патриарха, и митрополита, и утвержденного архимандрита. Для того чтобы советы Никанора выполнялись безусловно, братии и трудникам уже не требовалось утверждение его в сане архимандрита. С приездом Никанора окончился и период колебаний между стремлением к подвигу за веру и надеждой на милостивого и справедливого царя.
Уже на третий день после приезда Никанора соловецкий собор принял решение переменить на должности строителя московского подворья ставленника Варфоломея и Иосифа на верного старца Кирилла Чаплина, несшего до этого службу городничего (ответственного за укрепления
320
и оборону монастыря). Вызов, брошенный московским властям, усугублялся тем, что соловецкий собор не счел нужным упоминать о присланных из столицы архимандритах, но в специальной отписке сообщил, что архимандрит Никанор принят в монастыре с честью.
Правда, архимандриту Иосифу позволили написать царю и патриарху о том, как его не приняли на Соловках, причем эти отписки самолично доставил в Москву Кирилл Чаплин. Но соловчане и не думали скрывать от московских властей положение дел. Сразу же после приезда Никанора большой черный собор утвердил короткую и четкую челобитную царю Алексею Михайловичу, решительно и окончательно отказывающую ему в праве переменять веру.
«Если ты, великий государь наш, помазанник Божий,— писали соловецкие монахи,— нам в прежней, святыми отцами переданной, в старой вере быть не благоволишь и книги переменить изволишь — милости у тебя, государя, просим: помилуй нас, не вели, государь, больше к нам учителей присылать напрасно, понеже отнюдь не будем прежней своей православной веры переменять, и вели, государь, на нас свой меч прислать царский и от сего мятежного жития преселить нас в безмятежное и вечное житие!»
Никанор и все жители монастыря знали, на что идут. Они не только отказались подчиняться московским властям на словах. Присланный из столицы архимандрит Иосиф не был ими принят. Стольник А. С. Хитрово до конца 1667 года без дела сидел в Сумском остроге, тщетно пытаясь вызвать из монастыря свидетелей и обвиняемых для «сыскного дела». Кирилл Чаплин и его спутники, по приезде в столицу незамедлительно схваченные и сурово допрошенные архимандритом Чудова монастыря Иоакимом *, подробно рассказали о полном отказе Солов-
* Иоаким Савелов — видный гонитель староверов, впоследствии патриарх московский и всея Руси (1674—1690).
321
ков повиноваться московским властям. Примерно тогда же, зимой, сначала Варфоломей, а за ним и Иосиф сочли за благо покинуть негостеприимный монастырь — «страхом Божиим гонимы», как объясняли староверы, или от «криков, и шуму, и гилей (волнений.— А. Б.) частых, и нам позору всякого», как доносил царю Варфоломей.
И все же какая-то частица надежды на мирный исход оставалась даже у Никанора. Самим выражением готовности умереть за веру соловецкие жители хотели затронуть душу государя, устрашить его ответственностью перед Богом за их смерть. Потому-то Никанор вздрогнул, услышав 23 февраля 1668 года слова Геронтия, и, быстрыми шагами идя от окна к столу, ощутил по телу неприятную дрожь. Плоть сопротивлялась решимости духа в предчувствии страданий за правую веру. Унимая волнение, Никанор схватил одну из лежащих перед Геронтием царских грамот и наклонился к свече.
Царь обращался не ко всей братии, но лишь к тем «соборным и рядовым старцам, которые святой соборной и апостольской церкви не противны и нам, великому государю, послушны», призывая их выйти из повиновения монастырским властям, «нововыбранным самовольством, без нашего, великого государя, указа». Келарю Азарию, казначею Геронтию и их единомышленникам царь грозил расправой. А чтобы монахи лучше прочувствовали тяжесть самодержавного гнева и скорее пришли в послушание, у Соловецкого монастыря конфисковались все вотчинные села и деревни, соляные, рыбные, слюдяные и всякие промыслы, дворы в Москве и других городах со всем инвентарем и запасами. Царь приказывал не пропускать в монастырь ни денег, ни продовольствия, ни иных товаров. Соловецкий монастырь оказывался в блокаде. Вторая грамота была обращена к монастырским слугам, трудникам и жившим на Соловках богомольцам. Она буквально повторяла первую, с той лишь разницей, что этим людям приказывалось немедленно покинуть опальную обитель.
322
Алексей Михайлович прекрасно понимал, что Соловецкий монастырь не мог жить без связей с Россией или по крайней мере с Поморьем. По здравому рассуждению следовало полагать, что большинство соловчан скоро одумается и выдаст главных мятежников. Принятых царем мер было более чем достаточно для подавления соловецкого сопротивления, но власти усугубили их грамотой трех патриархов: Паисия александрийского, Макария антиохийского и Иоасафа московского, предававших непокорных «анафеме, сиречь вечному проклятию, кроме тех, которые вскоре обратятся ко святой церкви с чистым покаянием». Понимая, кто является духовным лидером соловецких староверов, патриархи уделяли особое внимание осуждению архимандрита Никанора, пространно описывая его «покаяние» и данное в Москве обещание «прочих раскольников приводить в повиновение святой церкви». «Никанор, бывший архимандрит, и иные раскольники» — так говорила об участниках соловецкого сопротивления патриаршая грамота, доставленная отрядом вооруженных стрельцов.
Кратко пояснив Азарию, что написано в грамотах, Никанор предложил не откладывая объявить их на большом черном соборе. Он хотел, чтобы стрелецкий сотник и его люди сами увидели единодушие соловецких жителей, среди которых нет таких, к каким хотел бы обратиться царь. Никанор с сотником и товарищами еще шли по длинному каменному переходу в Преображенский собор, а вестовой колокол уже сзывал братию и трудников на совет для ответа самодержцу и церковным властям. Несмотря на зимнее время, людей в монастыре было так много, что вместе со стрельцами они едва поместились в огромном храме.
Ни страха, ни смятения не увидел сотник Чадуев в лицах собравшихся после прочтения московских грамот. Без долгих разговоров соловчане объявили и тут же записали свою ответную «сказку» Василию Даниловичу Ча-
323
дуеву, обращаясь, скорее, к стоящему за его спиной царю Алексею Михайловичу Романову. Они на наиболее ярких примерах пояснили, как Никон и его приверженцы, а ныне на соборе приезжие греки «всю нашу православную христианскую веру на Русской земле нарушили», «истинное православие наше истребили вконец». Греческим иерархам досталось особенно:
«Всем православным ныне в Российском царствии видимо, что они, греческие власти, приехали из такой турецкой неволи и убожества не веру исправлять, но нас, православных, мучить и проклинать, и злата, и серебра, и вещей собирать. Сего ради мы их новой веры и преданий, которые святые апостолы и святые отцы нам не передали, не принимаем, но держимся прежней своей истинной непорочной православной христианской веры, апостольского и святых отцов предания, в ней же святые отцы угодили Богу, и все прародители твои, государевы (говорили монахи, забыв уже, что обращаются к Чадуеву.— А. Б.), благоверные цари и великие князи... благоугодно проводили дни свои».
Вера, которую мы отстаиваем, говорилось на соборе, «от начала Русской земли... благочестием сияла, как Солнце посреди круга небесного». За эту веру пострадали многие мученики — и напрасно приезжие греки «мучение и страдание наше за имя Божие и за православную веру страдавших хулят и почитают всуе». Уповаем, сказали соловчане Чадуеву, «что если и тьмами себе смерти узрим от них, новых учителей, и крови свои прольем, но православной своей веры истинной непорочной и предания и устава преподобных отцов Зосимы и Савватия не изменим до смерти».
Никанор видел, сколь сильное впечатление произвели на московских стрельцов спокойное единодушие и уверенность соловецких жителей, уцеломудрившихся на страдание за правую веру. Завершив свою «сказку», участники собора решили составить еще отписку самому царю. Удив-
324
ленный Чадуев видел, что оказавшиеся в блокаде, преследуемые царским гневом люди искренне веселятся, когда с казачьей лихостью диктуют насмешливый ответ самодержцу по поводу изгнания присланного им архимандрита.
Мы, писали соловчане, православной церкви не противны, ибо ее предания полностью сохранили, «и твоему царскому величеству трепетны и страшны», «и никако не противимся твоему царскому повелению», но принять в обители Иосифа и Варфоломея не могли как людей низких и недостойных. Живо описав пороки обоих архимандритов, участники собора продиктовали писцу яркий рассказец об истреблении привезенной любимцами Алексея Михайловича выпивки: «...а и впредь бы, государь, от них во святой обители то же пьянственное бесчиние и бесчеловечие было пуще прежнего!»
Бога убоявшись, бежали архимандриты из монастыря, говорили, усмехаясь, монахи и трудники, и нам Бог принять присланные из Москвы новые книги не велит: они «с пергаменными нашими, которым лет по пятьсот, и по шестьсот, и больше, и со старинными печатными и письменными книгами ни в чем не сходятся даже близко. Также и греческие пестрые и черные власти, и киевляне, и архимандриты, и игумены, которые у нас ныне в ссылке под началом, до конца тех его никоновых книг ни в чем не похваляют и с греческими книгами не согласны же».
«К сему, государь,— заключали соловчане,— многие ныне у нас явные чудеса от пречистыя Богородицы и угодников ее, преподобных отцов наших, в обители нашей, в Поморьи, в Сумском остроге и в Анзерской пустыни творятся», а Богородица новой веры принимать не велит. Так что «милости просим: помилуй, великий государь, помазанник Божий, умилосердись на нас, грешных рабов своих, не вели нам предания преподобных чудотворцев изменить!»
Лихо поставив в конце текста крыж, писец закончил свою работу. Собравшиеся удовлетворенно стали расхо-
325
диться из собора к обычным трудам. Для приезжих стрельцов было устроено небольшое богослужение над мощами Зосимы и Савватия. Однако сотник Чадуев не оставил своим подчиненным много времени на поклонение многочисленным соловецким святыням. Он отлично видел, какое впечатление произвели на них мятежные речи монахов и трудников, и сейчас, засунув за пазуху полученные бумаги, стремился к одному — как можно скорее увести отряд из обители. Было воскресенье, и стрельцы упросили начальника позволить им отстоять еще вечерню, но на следующее утро, несмотря на снег и сильный ветер, Чадуев увел их на торос. Спешно, как при отступлении после разгрома, погрузившись на струг, московские стрельцы отчалили от ледового припая и вскоре их след засыпало снежной крошкой.
Поскольку городничий Кирилл Чаплин изменил — вернувшись было в монастырь, ныне бежал вместе с отрядом Чадуева,— Никанор, Азарий и Геронтий, не откладывая в долгий ящик, приступили к ревизии военного хозяйства. Они, как и все, оставшиеся в монастыре, знали, что стрельцы вернутся в гораздо большем числе и с худшими намерениями. Монастырь переходил на осадное положение. Соборные и приказные старцы совещались о пополнении запасов продовольствия и всего необходимого для обороны. Братия и трудники наряжались на работы по укреплению обители, создавали отряды для прорыва блокады и распределяли стенные караулы.
Никанор понял, что ныне наступило главное время его жизни: что бы ни случилось, он должен поддерживать бодрость духа и надежду на вечное спасение всех верящих в него соловецких сидельцев.
