22 января 1676 года
В огромном, пустом и холодном Спасо-Преображенском храме, где давно уже не собирались на молитву толпы монахов, трудников и прихожан, архимандрит Никанор стоял один на коленях перед зажженной свечой и молился за спасение древней русской обители. Много лет возвышалась Беломорская твердыня маяком для всех, сохраняющих любовь к воле на родной земле, много лет разбивались о нее волны царского и патриаршего гнева. Никанор чувствовал, что наступают последние времена. Принимая смерть за веру, соловецкие мученики не на годы, но на столетия осветят своим подвигом путь правды, по которому многие потом пойдут к Божьему граду. Нет, Никанор не чувствовал в себе склонности сдаться силе, старое тело, наполненное молодым духом сопротивления притеснению, не ощущало усталости от принятой некогда тяжелой ноши. Никанор и в молитве продолжал сражаться, лишь сердце его, искушенное за долгую жизнь, сжималось в предчувствии беды и конечного подвига.
Царь московский Алексей Михайлович очень спешил покончить с восставшим монастырем. Недаром за отступление Мещеринова от Соловков пообещал он воеводе «наказание жестокое впредь, как ты будешь на Москве... А буде ты, Иван,— продолжал царь,— с Соловецкого острова без нашего, великого государя указу, впредь сой-
352
дешь, и за то тебе учинена будет смертная казнь». Сам воевода, как передавали на Соловки многочисленные доброжелатели из Сумского острога, должен был или погибнуть, или уничтожить «бунтовщиков».
Чтобы лишить монастырь поддержки общественного мнения Русской земли, объявлялось, что истинных монахов в обители Зосимы и Савватия, по сути, уже нет, «а стало у них за воровство и за капитонство *, а не за веру стоят. А в монастырь-де в Разиновщину пришли многие капитоны, чернецы и бельцы, из Понизовых городов, да их воров и от церкви и от отцов духовных отлучили. Да у них же-де в монастыре собралось московских беглых стрельцов, и донских казаков, и боярских беглых холопей, и крестьян, и разных государств иноземцов — свинские немцы, и поляки, и турки, и татаровя — те-де у воров, у келаря, и у городничих, и у сотников лутчие верные люди, и во всем им в караулах верят, и всякому-де злу корень собрались тут в монастыре».
Приток пожертвований и припасов в монастырь все время сокращался, не столько, видимо, из-за пропаганды правительства и церковных властей, сколько из-за строгих караулов на таможнях всего севера, побережной стражи и морской блокады, непрерывно укреплявшейся воеводой Мещериновым. Отдельные крестьяне продолжали пробираться на острова на своих утлых судах; кочи с Мурманских промыслов, обманув приказчиков, присланных из Сумского острога, случалось, бросали якоря у северных берегов острова, но кольцо вокруг Беломорской твердыни зловеще сжималось. Забитые, разоренные постоями и принудительными работами, голодающие крестьяне Поморья все крепче стояли душами за отцепреданное благочестие, но не имели сил на вооруженное выступление
* Последователи фанатичного проповедника-старовера Капитона своим изуверством и проповедью самоистребления вызывали отвращение даже у многих лидеров старообрядчества.
353
против наводнивших край карателей. Волнения продолжались и среди стрельцов, которых правительству приходилось отдельными отрядами менять, во избежание массового дезертирства. Даже это не помогало — становилось известно, что двинской стрелец Иван Сергеевич Муха заводил «смуту» среди поморских крестьян; что другой стрелец — Иван Папов из Холмогор — по бурному морю пробрался мимо Сумского острога и присоединился к восставшим на Соловках... Такие герои укрепляли боевой дух осажденных, но не могли изменить их обреченного положения.
Летнюю кампанию 1675 года разъяренный подстегиваниями из Москвы Мещеринов начал круто. После малоуспешной весенней разведки, которую он провел сам со 185-ю стрельцами, воевода бросил под крепость более тысячи стрельцов и опытных пушкарей, десятки орудий, в том числе три мортиры, стреляющие пудовыми и трехпудовыми бомбами, огромное количество боеприпасов и годовой запас продовольствия на всю экспедицию. Этого оказалось мало — ив сентябре — октябре Мещеринов вытребовал себе новые отряды стрельцов, сотни пудов пороха и ядер, различное вооружение и снаряжение.
Бои на острове сразу же приняли ожесточенный характер. Под командой сотников Воронина, Васильева и Логина, других выборных командиров соловчане упорно бились на развалинах старых укреплений и новых оборонительных рубежах, прикрывавших каменную крепость. Сотнями убитых и раненых Мещеринов оплатил возможность вновь возвести тринадцать бастионов выше стен крепости. План его состоял в том, чтобы разбить и поджечь кровли на палатах и башнях, не имевших каменных сводов. Таким образом воевода стремился сжечь продовольственные запасы монастыря, а главное — спалить деревянные настилы в башнях и уничтожить крепостную артиллерию. Нижнего или «подошвенного» боя Соловец-
354
кая крепость не имела — устройству амбразур мешала колоссальная толщина стен из дикого камня. Лишив подножья стен артиллерийского прикрытия, воевода мог отважиться на штурм монастыря.
Соловецкие пушкари, выступавшие против мастеровитых артиллеристов из Москвы, использовавших самые современные по тем временам ядра, бомбы, «вымыслы» и «составы», не позволили осуществить этот план. Их орудия гремели днем и ночью, раненые и больные не покидали батарей целыми месяцами — но каратели не смогли ни как следует установить свои орудия, ни выдержать страшный град чугуна и свинца. Раз за разом откатывались со своих бастионов царские пушкари, а белыми туманными ночами на стрелецкие валы и окопы нападали соловецкие разведчики, уводя языков и оставляя после себя трупы стражи. Бои на вылазках постоянно держали огромное войско Мещеринова в напряжении, заставляли удваивать и утраивать караулы, придвигать ближе к стенам, под огонь соловецких пушек и мушкетов значительные силы.
Никанору не нужно было объяснять, что означают скрытые земляные работы, ведущиеся за неприятельскими бастионами против трех монастырских башен. Сотники и осадные сидельцы также видели подкопы. Они могли вполне надеяться на многометровую глубину фундаментов монастырских укреплений, уходящих в дикий камень, но решили и здесь нанести удар неприятелю. Команда донского казака Григория Кривонога скрытно залегла во рву под Белой башней за грудами развороченных бревен и досок, дожидаясь начала работ. Как только землекопы с инженерами и командиром спустились в свою нору, соловчане бросились на стрелецкие окопы и, перебив охрану, завалили недостроенный подкоп.
На вылазках, по донесению воеводы, соловецкие сидельцы сражались «насмерть», не отступая перед много-
355
кратно превосходящими силами карателей. Между тем наступала зима, а с ней морозы и отсутствие навигации. Монастырь заранее запасся дровами на топливо и починку разбиваемых пушками сооружений — стрельцы же по глубокому снегу должны были за многие версты тащить на себе лес. 23 декабря воевода Мещеринов и совет его командиров решились на отчаянный шаг.
Под прикрытием тумана и снегопада отряд стрельцов под командой ротмистра Степана Потапова с длинными лестницами ринулся на крепостную стену возле Сельдяной башни. Отважный ротмистр первым достиг гребня стены и упал, изрешеченный пулями. После жестокой схватки на стене соловецкие сидельцы переломали лестницы и забросали врага камнями. Тридцать шесть стрельцов во главе с ротмистром остались лежать под крепостной стеной в назидание Мещеринову, Келину и Бушу.
Разъяренный воевода велел привести к себе тех семерых монахов и четырех бельцов, что сбежали этой зимой из монастыря и уверяли: «в городе многие воры чернецы и бельцы от крепкой осады оцынжали и многие лежат больны, а иные и померли. И караулы-де у них по стенам от моря плохи, а на Сельдяной башне караулу у них нет». Но караул оказался, причем сильный, и Мещеринов велел держать беглецов в самом строгом заточении. Напрасно один из них, монах Феоктист, уверял: «Прошел я, нищий твой государев богомолец, из Соловецкого монастыря через городовую стену... высмотря в монастыре всякие городовые крепости и причинные места, где б над ними, ворами... ратным людям промысл учинить».
Воевода не поверил изменнику и велел лишь усилить военные действия. Сосредоточенный орудийный огонь по Белой, Никольской и Квасоваренной башням начал давать свои результаты. Все пушки на Белой башне были разбиты, прислуга перебита. На место погибших защитников должны были встать новые, хотя боеспособных
356
людей было уже мало. Всего в крепости оставалось около четырехсот человек, из которых большинство не могло носить оружие, будучи монахами, или по болезни и ранению. Пока защитники монастыря старались подтащить на полуразрушенные площадки башни новые пушки, стрельцы ворвались в крепостной ров и отомстили за своих заживо погребенных товарищей, засыпав создававшийся осажденными подкоп под бастион.
Не сумев более ничего монастырю учинить, воевода Мещеринов вынужден был напряженно думать о сохранении своей головы. Крепость стояла нерушимо, царское войско донимала непогода, поморские воеводы прислали продовольствие с обычной недостачей, стрельцы волновались и требовали отступить. Отступить Мещеринов не мог — ив отчаянии схватился за план монаха изменника Феоктиста. В своей ставке за версту от монастыря воевода нетерпеливо ожидал наступления безлунной и ненастней ночи — она случилась с 21 на 22 января.
Подвязав оружие, сняв с меховых шапок круглые блестящие каски, отстегнув болтавшиеся на перевязях-бандалерах патроны, 50 отборных стрельцов под командой майора Келина скрытно двинулись к стенам монастыря. Монах Феоктист вел их к полуразрушенной ядрами Ануфриевой церкви, отделенной лишь рвом от Белой башни, к которой снаружи вдоль стены был пристроен каменный домик-сушило. Разведчики Мещеринова давно исследовали сушило, но не заметили выходящее в него окно в крепостной стене, аккуратно заложенное камнем. Келин вслед за Феоктистом проник в сушило, оставив стрельцов в развалинах церкви.
* * *
В ту ночь Никанор тщетно пытался успокоить сердце молитвой после полуночной тревоги. Дело было в том, что с вечера прилегший в своей келье отдохнуть сотник Логин
357
никак не засыпал из-за странного чувства, словно кто-то шептал ему: «Логине, востань, что спишь? Воинство ратных под стеной — в крепости будут вскоре!» Два раза Логин вставал и, перекрестившись, вновь пытался заснуть, ибо знал, что поставленные им караулы настороже. В третий раз он вскочил в трепете и побежал к страже, которую застал бодрствующей на своих местах. Разбудив
358
братию, Логин рассказал о своих видениях. Коллективная молитва успокоила души сотника и его товарищей, незанятые в карауле пошли спокойно почивать. Лишь Никанор, смутившись разумом, продолжал час за часом молиться в храме.
* * *
Майор Келин, затаив дыхание, ждал, когда стихнет шум на стенах и башнях Соловецкого монастыря. Через час или два он слышал заглушенные массой камня шаги одиноких часовых и доносящуюся сверху перекличку. Майор не терял времени даром. С помощью Феоктиста он нащупал место, где громады валунов крепостной стены были заменены перегородкой из небольших, плохо скрепленных между собой камней: это было наспех заложенное окно. Перед рассветом с помощью нескольких стрельцов майор ломиком стал выковыривать камни — на руках их оттаскивали в угол. Работали почти безбоязненно: Келин убедился, что Феоктист был прав, когда говорил, что перед рассветом всей стражи остается два-три человека, да и те могут уходить сами будить сменщиков, не дождавшись разводящего.
Когда по извещению Келина войско во главе с Мещериновым тихо приближалось к району Никольской башни, майор, перекрестясь, с несколькими товарищами протиснулся в пробитый лаз. Сбив ломами засовы, они открыли крепостную калитку и впустили весь отряд, немедленно бросившийся занимать пустые стены и башни, на которых в полной готовности лежало оружие защитников. Сам Келин устремился к Святым воротам и, уже не заботясь о тишине, принялся взламывать ломом запоры. К тому времени как защитники крепости, не успев ни одеться, ни вооружиться, выскочили из келий на шум, вся орава головорезов Мещеринова уже перла через Святые ворота в монастырь.
359
По выстрелам и диким крикам, доносившимся через высокие окна в храм, Никанор понял все. Он неспешно поднялся и, взяв свечу, по длинной узкой лестнице пошел в один из верхних приделов Спасо-Преображенского собора, квадратной башенкой высившийся над святой обителью. Внизу, перед Святыми воротами, догорал скоротечный бой. Каменные брусья мостовой, забитые по швам
360
снегом, напоминали кровавую решетку. Площадь была завалена трупами защитников крепости; всего несколько ярких стрелецких кафтанов выделялось среди мертвых тел в нательных рубахах и армяках. Прижатые к стене за створкой Святых ворот, еще сражались с кучкой оставшихся в живых сотники Воронин и Запруда — но вот
361
и они пали, искрошенные тяжелыми стрелецкими бердышами.
Никанор видел с высоты, как Самко Васильев со случайно собранным отрядом отступал к кельям, в которых спешили попрятаться монахи. Из некоторых келий по запрудившим монастырь стрельцам раздавались выстрелы. Громко прозвучал приказ воеводы — ивокна келий полетели ручные гранаты. Несколько минут между каменными стенами гремели взрывы — и вот наконец все стихло. Оплот народной вольности на Белом море перестал существовать. Завоеватели бросились на грабеж. Те соловецкие сидельцы, которых сковал ужас расправы и которые успели укрыться в соборном храме, небольшой куч-
362
кой с крестами и образами вышли навстречу воеводе Мещеринову, торжественно провели его в церковь и пропели благодарственный молебен.
Когда избитого и израненного Никанора приволокли к воеводе, тот был занят опечатыванием монастырских кладовых и расстановкой охраны при веками копившихся драгоценностях. Мещеринов отмахнулся от майора Келина, доложившего, что в ходе боя взято в плен 28 раненых соловчан. Чтобы не возиться с ними, воевода приказал немедленно всех изрубить. Никанора, вместе с тремя десятками последних монахов и мирян обители, до воеводского суда бросили в подвал. Архимандрит молился, чтобы суд был скорым, и Бог внял его последней просьбе.
В тот же день босых и раздетых пленных пригнали по снегу в воеводский стан. Мещеринов допрашивал их не спеша, с умыслом, проверяя показания очными ставками. Он искал ответственных за монастырскую казну, способных помочь ему в грабеже соловецкого богатства и указать тайники, и милостиво даровал жизнь тем, кто способен был заплатить за себя изрядную сумму. Последних набралось одиннадцать человек. Еще трое — казначей Леонтий, келарь Левкий и ризничий Вениамин откупились, выдав соловецкую казну *.
Остальные держались стойко, вдохновляемые примером архимандрита Никанора. Вальяжно развалившись на лавке и выставив к печке сафьянные сапоги из-под соболиной шубы, воевода Мещеринов самодовольно вопро-
* Нужно отметить, что отдать деньги и сохранить жизнь не было для монахов зазорным делом. Что касается монастырской казны, то Леонтий, например, сумел утаить более восьми тысяч казенных рублей, сохранив их для монастыря. А ризничий Вениамин недаром некогда назывался соловчанами первым после Никанора кандидатом в архимандриты. В заточении он воспрещал охране молиться за царя-ирода и вскоре был насмерть замучен по приказу воеводы.
363
шал Никанора и его товарищей, как-то они теперь будут подчиняться повелениям церкви и великого государя?
«Что ты величаешься и высишься,— отвечал спокойно Никанор,— я не боюсь тебя, ибо как духовник и самодержца твоего душу в руке своей имею».
Никанор избежал долгих пыток. Уже к вечеру на спешно сколоченной виселице он был подвешен железным крюком за ребро. Раскачиваемый поморским ветром, Никанор видел рядом с собой Самко Васильева. Другие были повешены за шею и за ноги. Под виселицей валялись части тел изрубленных монахов. Из разоренного монастыря баграми волокли тела тех, кто еще дышал, и вмораживали в лед в неглубоких прорубях западной морской губы. К ночи последние вздохи защитников Соловецкой обители взлетели в высокое и чистое небо Белого моря.
