Учение
Первое столкновение с ортодоксами произошло у Тверитинова в доме родителей жены. Тестю, Алексею Якимовичу Олисову, крайне не нравились свободные рассуждения Дмитрия Евдокимовича о вере. «Вот,— говорил он вернувшемуся из богомолья в Соловецком монастыре сыну Петру,— дочь свою, а твою сестру, выдал я без тебя замуж за немчина, не родом, но верою, ибо он люторские разумения называет истинными, а нашей святой церкви разумения уничтожает — сам от него услышишь». Обеспокоенный Петр бросился к своей матери Фекле и братьям Матвею и Степану. Те тоже сказали, что зять их верою немец, но хвалили его обходительность и основательность в делах.
Петр Олисов вскоре сам познакомился с Дмитрием Евдокимовичем и был очарован его рассуждениями. Тверитинов советовал своему свойственнику больше читать, особенно Библию, спрашивал его советов относительно того, как относится ортодоксальная церковь к вопросам, поднятым в «тетрадях». Слушая долгие споры зятя с отцом, Петр Олисов не мог не признать, что Тверитинов во многом прав. Это еще больше распалило отца, который стал обзывать еретиками уже не только зятя, но и сына. Воспитанный в лучших традициях единомыслия, Алексей Якимович пошел за помощью к приходскому священнику.
«Зять мой,— заявил Олисов священнику Елоховской церкви Косьме Елисееву,— сущий противник святой церкви!» Купчина жаловался, что Тверитинов не пускает
405
его дочь Ксению на исповедь и за соблюдение православных обрядов бьет. Священник, по обычаю приходивший в дом Тверитинова со святыми дарами, знал, что тот не кланяется иконам, а вместо них повесил над дверями большой лист черной бумаги, на котором золотыми буквами написал заповеди своей веры. Но Дмитрий Евдокимович не только не бил жену, но позволял ей молиться перед ее иконой, совершать в доме все обряды, говоря, что «жена моя еще не совершенно познала истину». Да и сам Тверитинов время от времени посещал церковь и даже исповедовался, хоть причастия и не принимал. Так что жалоба тестя пропала даром. Не имели претензий к Дмитрию Евдокимовичу и другие священники (за десять с небольшим лет он сменил три места жительства).
Тверитинов не сторонился духовных лиц и охотно беседовал с ними. Видя возрастающую религиозность своего шурина Петра Олисова, он не старался специально отвратить его от православия, оторвать от влиявших на него духовных лиц, например архимандрита Златоустовского монастыря Антония. Дмитрий Евдокимович взялся лечить Антонию больные ноги и часто разговаривал с ним, распрашивая о происхождении православных догм. По просьбе Антония Тверитинов давал ему лютеранские книги, чтобы тот мог лучше оспорить учение Мартина Лютера, которое врач защищал. А с самим Петром Олисовым, окончательно решившим постричься в монахи, Тверитинов вел долгие беседы, помогая тому составить книгу возражений на свои «еретические» взгляды («Рожнец духовный»), ибо считал, что истина лишь укрепляется в прямой полемике.
Конечно, Тверитинов старался найти для рассуждений сильного оппонента, такого, например, как преподаватель философии и префект Славяно-греко-латинской Академии Стефан Прибылович. Они спорили около года — то у Стефана в Заиконоспасском монастыре (где находилась Академия), то у Дмитрия Евдокимовича дома. Церковные
406
историки, изучавшие рукописи Прибыловича, свидетельствуют, что Тверитинову удалось поколебать «твердость» православных убеждений оппонента. Присутствовал при этих беседах преемник Стефана иеромонах Гавриил, хорошо осведомлен о них был и ученый архимандрит Заиконоспасского монастыря Феофилакт Лопатинский. О проповеди Тверитинова знали и другие искушенные в богословии лица, такие, как знаменитый редактор Печатного двора Федор Поликарпов-Орлов и автор первой русской печатной «Арифметики» Леонтий Магницкий.
Полемизировал с Дмитрием Евдокимовичем иерей церкви Успения Богородицы и Николая Чудотворца Большого креста Георгий Кириллов. Около 1707 года он составил на обличение «новоявленных еретиков» сборник о святом Ипатии Гангрском (прославившемся борьбой против иконоборцев). Семья Тверитиновых жила в это время в доме вдовы известного дипломата Устины Осиповны Украинцевой, женщины набожной. Однажды, принимая у себя в доме икону Ипатия Гангрского, она изъявила желание приложить к ней серебряные пластинки с изображениями глаз. Говорили, что это помогает от глазных болезней (как приложенные к образу св. Антония зубы — от зубной боли). Однако Устина захотела узнать и мнение врача. «Тогда приложи и серебряную ногу,— сказал Тверитинов,— у твоей милости и нога болит!» Эта шутка вызвала такой поток «обличений» со стороны Георгия Кириллова, что врач плюнул: «Вздорит и лжет поп!»
Разным людям, в том числе и духовного звания, Тверитинов давал читать принадлежавшие ему книги и переписывать рукописи. Например, священник церкви Вознесения Господня и Ипатия чудотворца Кирилл Васильев знакомился в его доме с лютеранским катехизисом стокгольмского издания, златоустовский архимандрит Антоний купил лютеранскую книгу и списал «тетради», якобы для полемики. Но наибольший успех проповедь Тверитинова имела среди светских лиц, особенно на московском посаде.
407
Непрестанно разъезжая для лечения по разным домам, Дмитрий Евдокимович вел разговоры на интересующие его темы, иногда шутливо, иногда делая вид, что желает получить разъяснения по неясным ему вопросам, иногда предлагая поспорить, как будто он будет изображать лютеранина, а собеседник — православного. Взгляды Тверитинова распространялись по Москве: в Кадашевской, Мещанской, Кожевницкой и Красносельской слободах; он вел споры на улице, в торговых рядах, монастырях, городских домах и загородных усадьбах знати. Его слушали царедворцы и богатые купцы, торговцы иконного и овощного рядов, мастера, лекари, садовники и др. «Не одна тысяща прельстишася»,— констатировали ортодоксы.
Простая и ясная речь Тверитинова, его призыв своим умом постигнуть божественную премудрость находили отклик в сердцах многих. Уже в первые годы XVIII века образовался и кружок единомышленников совместно распространявших учение. Наиболее преданным новым убеждениям был цирюльник Фома Иванов, двоюродный брат Дмитрия Евдокимовича. В своей палатке на Всесвятском каменном мосту он сурово обличал православную церковь. Старинный друг и кум Тверитинова Михаил Андреевич Косой был прежде стрельцом, участвовал в восстании. Ему чудом удалось избежать расправы. Косой поселился в Кошельной слободе и занялся ремеслом, а затем сделался фискалом — царским агентом, призванным доносить о «неисправлениях» чиновников.
Другой московский фискал — Михаил Минин — был торговым человеком, держал чеботную лавку. Он познакомился с учением через торговца овощного ряда Никиту Мартынова, года три жившего в его доме. Мартынов и привел его к Тверитинову, которого Минин давно знал как фармацевта. В беседах о вере и распространении учения принимали участие часовых дел мастер Яков Иванович Кудрин и хлеботорговец Ларион Васильев.
408
Вместе с ними «хулили православные догматы» студент Славяно-греко-латинской Академии Иван Максимов, торговец Андрей Александров и другие. Учение распространялось все шире, захватывая людей, не входивших непосредственно в круг собеседников Тверитинова. Например, торговец Иван Алимов убедил в истинности учения даже старовера, посадского человека Максима Еремеева. Более подробно представить себе круг единомышленников Тверитинова трудно, поскольку карающая рука властей, когда пришло время, выхватила из их рядов лишь несколько человек «для устрашения», и мы не имеем главного источника о составе «еретиков» — следственных дел. Они были заведены лишь на ближайших друзей Дмитрия Евдокимовича.
Но пока, в первое десятилетие нового века, до угрозы расправы было еще далеко. Власть церкви слабела. После смерти патриарха Адриана его место оставалось незанятым, за него тщетно боролись разные лица и группировки. Феофан Прокопович, оказывавший немалое влияние на отношение к церкви царя Петра I, исповедовал явно протестантские взгляды. Его противник Стефан Яворский высказывал нередко весьма странные для ортодоксального православия мысли. Светские же власти во главе с Петром открыто говорили о свободе вероисповедания, необходимой для ускоренного включения России в научное, техническое, экономическое и политическое развитие Западной Европы.
«Понеже здесь, в столице нашей,— вещал Петр I в указе 16 апреля 1702 года,— уже введено свободное отправление богослужения всех других, хотя с нашею церквию несогласных христианских сект; того ради и оное сим вновь подтверждается, таким образом, что мы по дарованной нам от Всевышняго власти совести человеческой приневоливать не желаем и охотно предоставляем каждому христианину на его ответственность пещись о спасении души своей. И так мы крепко того станем смот-
409
реть, чтобы по прежнему обычаю, никто как в своем публичном, так и в частном отправлении богослужения обеспокоиваем не был, но при оном содержан и противу всякаго помешательства защищен был» (ПСЗ-I, т. IV, № 1910).
Поверили ли этому указу, а точнее сказать, манифесту, Тверитинов с товарищами? Петр I обращался к иностранцам, это им он обещал защиту против вмешательства в отправление иноверных культов. В стране воинские команды продолжали время от времени жестоко расправляться со староверами, а своеобразный религиозный индифферентизм царского двора отнюдь не характеризовал общее настроение. Даже «в верхах» было немало сторонников религиозной нетерпимости, даже в семье Дмитрий Евдокимович не находил понимания.
На святой неделе 1708 года Тверитинов был в гостях у своей матери Евдокии Ивановны, когда к ней зашел с крестом священник Иоанн Иоаннов. Дмитрий Евдокимович не подошел к кресту. «Исповедуешь ли ты святую соборную и апостольскую Церковь?» — сурово вопросил поп. «Я сам Церковь!» — ответил, отворачиваясь, врач. Вскоре после этого случая священник стал выпытывать у Евдокии Ивановны, есть ли в доме ее сына иконы. «Что-де, батюшка,— отвечала старушка,— каким быть у него святым иконам! Как-де от мене отшел прочь собою жить и стал искать науки у дохтуров и у лекарей в Немецкой слободе, с тех-де пор и стал от святой церкви и икон отвратен, и я к нему за то стала мало ездить».
Среди знати, особенно близкой к царевичу Алексею Петровичу, раздавались и прямые угрозы «еретику». Еще в первые годы века, обедая у окольничего князя Никиты Михайловича Жирового-Засекина, Тверитинов толковал о неразумности поклонения иконам, монашества, постов и т. п. Женатый на сестре хозяина князь Семен Михайлович Козловский возмутился и пригрозил врачу светским судом. «Вы истины познать не можете, только стращаете мучительством!» — ответил вольнодумец.
410
Сходный спор произошел в 1710 году в доме родственника первой жены Петра I, Александра Петровича Лопухина. В ответ на проповедь Тверитинова стольник Федор Петрович Дубровский грозил ему церковным отлучением. «Ваши проклятия, как воробьи, мимо летают! — заявил Дмитрий Евдокимович.— Писание не повелевает никого клясть». Дубровский вспомнил тогда о светском суде, который должен защитить святую церковь. «Только на это у вас и хватает разума,— заметил врач,— грозите кнутом и огнем».
В то же примерно время сербский полковник Пантелеймон Божич примчался к митрополиту суздальскому и юрьевскому Ефрему Янковичу (родом сербу) с жалобой:
«Я чаял, что на Москве лучше нашего благочестие, а вижу горшее иконоборство, чем среди лютеран и кальвинистов — новая ересь начинается, не только икон не почитают, но ругают их и идолами называют, а поклоняющихся — заблудшими и ослепленными! Человек, у которого мне по указу государеву отведена квартира, москаль, некий лекарь, и кажется в политике не глуп, а на Церковь нашу православную страшный хулитель. Иконы святыя и священнический чин весьма уничижает; и каждый вечер приходят к нему некие русские молодые люди, а сказываются немецкой школы ученики, которых тот лекарь в той ереси весьма поучает и наговаривает, чтоб иконам не кланялись, и в церковь, в которой иконы есть, не ходили бы молиться.
И я-де,— заявил горячий полковник,— не мог утерпеть вере христианской ругательства, чуть в беду не попал. Вечор саблей чуть всех не перерубил и выхватив саблю из хором всех вон выгнал еретиков! А сего дня поутру пришел хозяин ко мне и просил прощения у меня, упал в ноги вместе с женой, и говорил: «Пожалуй, не гневайся на нас о сем, ныне у нас на Москве, слава Богу, повольно всякому — кто какую веру себе изберет, такую
411
и верует. А мы при милости твоей больше о сем не станем говорить, буде тебе не по нраву».
Так объяснил Тверитинов ситуацию в России сербскому полковнику. Однако присланному для расследования митрополичьему ризничему Петру Смиляничу он уже говорил, будто в его доме шли невинные учебные диспуты «о вере, которые люди, из христиан именуемые, лучше содержат веру». Еще более осторожно держался Дмитрий Евдокимович со светскими властями и «во время начинания разговоров... оговаривался политически, якобы только в лице противном ему быть». «Препирался оный еретик лекарь зело ревностно... а оговорку, что он якобы в чужем лице, чинил же»,— доносил московский вице-губернатор Василий Ершов. То есть Тверитинов спорил как бы за противную сторону — за лютеран — и время от времени «подбрасывал» какой-нибудь аргумент в пользу своих растерявшихся православных оппонентов. Эти оговорки отмечал и споривший с Тверитиновым Леонтий Магницкий.
Вообще Дмитрий Евдокимович «говорил осторожно и вежливо», в отличие от своих товарищей, яростно и откровенно бросавшихся на защиту учения. Он не отстаивал каждого пункта любой ценой, но часто, встретив серьезное возражение, соглашался, что над этим еще «надобно подумать». Другие вели «укоризненные разговоры, а не тонкие и мирные, и ничего без поношения не говорили», но именно о Тверитинове граф Иван Алексеевич Мусин-Пушкин заметил Федору Поликарпову, что «он силен в диспутациях словом противным на вся догматы Церкви восточныя».
— Желал бы слышать его,— говорил на это редактор Печатного двора,— но я мужик есмь груб и острожелчен, противное что Церкви слыша не вытерплю!
— Он в диспутациях вельми тих и лукав,— заметил граф,— и уже давно его на путь истины навращаю, я никогда в словах ярящася его не видел.
412
Тверитинов «понравие имеет уклонное, мягкое и весьма льстивое,— писал наиболее настойчивый «обличитель ереси» Магницкий,— так что уже и телом своим может быть уклонен и уступчив, прегибателен на тот бок и на другой, также и шею свою и на то, и на другое плечо полагает и сам весь изгибается. И говорит очень вежливо, утешно, смехом растворяя, приступает, и уступает, и всячески мастерит, дабы тому, с кем говорит, приятен был. И таковым понравием как одарен, что едва равного ему обрести можно, и таким сокровищем наполнен».
И все же этот тихий, мягкий человек единодушно признавался ортодоксами главой нового учения, выдающимся его защитником. Тверитинов прекрасно понимал, что его «оговорки» никого не обманывают. Недаром граф Мусин-Пушкин заявлял ему прямо: «Для чего ты сие затеваешь? Для чего не перестанешь от своего злоумствования? Бедный, бедный, жаль мне тебя!» А вице-губернатор Ершов четко показал, как власть в Москве понимает объявленную в Петербурге свободу вероисповедания, заявив, что Тверитинов рассуждает свободно, «яко бы иноземец». Вольная мысль русского представлялась чиновнику непозволительной и весьма подозрительной роскошью. Еретика следовало, конечно, вывести на чистую воду, к чему и приступили.
