Диспут
26 января 1713 года в доме господина Леонтия Магницкого готовился обед на десять персон. Хозяин расхаживал по гостевой зале, проверяя столовые приборы. Временами он энергично потирал руки, давая выход переполнявшим его чувствам. От природы склонный к интригам, Магницкий давно готовил почву для подобного мероприятия. Он насторожился еще в 1710 году, когда старый приятель купец Иван Иванович Короткий привел к нему в дом Петра Олисова, в монашестве Пафнутия,
413
жаловавшегося на еретичество своего зятя Тверитинова. Во взглядах врача, которого резко обличал вернувшийся к ортодоксальному православию Пафнутий, улавливались отзвуки немецкого реформированного богословия. За всеми этими толками о самодостоверности и самодостаточности Писания, необходимости его самостоятельного толкования путем сопоставления и распределения текстов, за пренебрежением к иерархии, обрядности, чудесам и аскетическим подвигам проглядывало для Магницкого жуткое, зловещее лицо царского прихлебателя Феофана Прокоповича — опаснейшего противника Леонтиева покровителя, местоблюстителя патриаршего престола, попечителя Академии, митрополита рязанского Стефана Яворского.
Действия каждой стороны в великом противостоянии Яворского и Прокоповича были, по убеждению искушенного в политике Магницкого, слишком ответственными, чтобы совершать что-то без одобрения главы партии. Действовать надо было потихоньку и полегоньку, войдя к еретику в доверие. Магницкий договорился с вице-губернатором Ершовым, и Пафнутий привел к тому своего зятя, «якобы для пользы лекарства». Вице-губернатор действительно чувствовал себя неважно и подозревал чахотку. Хотя он никогда не соглашался с доводами новоявленных еретиков, его любезность к Тверитинову, который вскоре вылечил вице-губернатора, стала даже пугать Магницкого. Ершов нужен был как достоверный и официальный свидетель на случай, ежели «сверху» будет указано обвинить Тверитинова. Оставалось надеяться, что политичный Ершов, когда придет время, сумеет отбросить личные симпатии.
Довольно улыбаясь, Магницкий думал, как ловко он приплел к делу Пафнутия, который в своей простоте весьма подходит на роль первого обвинителя (как известно, при неудаче — доносчику первый кнут). На самом деле он, Леонтий, знал о ереси уже лет десять — столько, сколько
414
был знаком с фискалом Михаилом Андреевичем Косым. Да и вице-губернатор был с Косым накоротке не только по служебным делам: и во время болезни фискал его навещал дома, и в подмосковную отдыхать вместе ездили, и в гости ходили компанией почасту. Но кто бы мог подумать, что в ереси нужно будет обвинить не только лекаря, но и фискала?!
Косой и его коллеги зашли, однако, слишком далеко. Мало того, что они, по-видимому, добрались до казнокрадов в администрации и в самой Академии, выходили, как чувствовал Магницкий, и на него. В 1712 году страшное фискальное око по указу Петра I обратилось на церковные дела. Этого Стефан Яворский допустить не мог. Пришло время обнаружить фискальное «еретичество». Но не прямо, разумеется, не прямо. Очень удачно, что главой еретиков был Тверитинов, а не Михаил Андреевич Косой. Фискал московский лишь пристегивался к делу. На совещании с Ершовым «рассудили еще свидетелей на ево Дмитриево еретичество примножити, присоветовали учинити тому Магницкому у себя обед, и созвати некоторых, обаче таковых, которые могли бы в разговорах силу знать, а Ершову с собою привести Димитрия для разговоров при тех званных».
«Званные» начали сходиться рано. Среди них был шурин еретика, монах Николаевского Переяславль-Залесского монастыря Пафнутий, верный человек Иван Иванович Короткий, златоустовский архимандрит Антоний — все люди известные еретикам. Кроме того, приглашены были из Огородной слободы купец Афанасий Павлов, грек архимандрит с Афона и другие. Вскоре приехал и вице-губернатор Ершов с Тверитиновым и Косым. Не останавливаясь у столика с закусками и настойками, все уселись за обеденный стол, на который еще не было подано. Минуты три молчали. Говорить начал старший по чину Ершов:
— Отцы святые и братия, вижу я, что собраны здесь
415
тщательные читатели Божественного писания, того ради желаю, чтобы о чем ни есть был разговор, а мы бы слышачи пользовались.
— Я вам предложу,— сказал Тверитинов,— как слышал от иных, и буду рассуждать в чужом лице, якобы иноверец.
— Изволь говорить,— ответили собравшиеся.
— У вас есть в церкви тело Христово и кровь Христова, и имеете их за Бога, и поклоняетесь им, как самому Богу. А мне создатель мой Бог дал чувства: зрение, вкус, осязание и прочие, которыми можно истину рассмотреть. А теми данными мне от Бога чувствами, зрением посмотрю — оное тело Христово является мне хлеб пшеничный; осязанием осяжу — является хлеб же пшеничный; вкушением испробую — но и то являет мне хлеб же пшеничный, а откуда у вас тело Христово — того не ведаю.
— Так же и кровь, а по свидетельству данных мне чувств является красное вино. А Бог нам дал чувства те не на прелесть, но истину рассмотрять!
По окончании сей речи присутствующие с минуту молчали, пока Дмитрий Евдокимович торжествовал. Защитники православия думали про себя, что речь идет о великом сверхъестественном деле, неразрешимом естественными доводами, и не знали, кого выставить для ответа еретику.
— Отцы святые,— заметил Ершов,— надлежит вам ответствовать. Надо отвечать, или совсем безответными остаться,— добавил вице-губернатор еще минуту спустя.
— Отцы святые,— сказал тогда один из православных,— велите мне против него говорить.
— Изволь.
— Христианин ли ты? — вопросил оппонент Тверитинова.
— Христианин.
— Исповедуешь ли Христа Спасителем и истинным Богом?
416
— Истинным Богом исповедую.
— Исповедуешь ли единого создавшего все, и чувства всем, и апостолам давшего, и на Тайной вечере к апостолам, благословив хлеб и преломив, говорившего: «Приимите, ядите, сие есть тело Мое?»
— Того единого исповедую.
— Добре утвердил еси. Но ответь: чувства ли апостолам ложные даны были, или ложно рек Превечная Правда глаголя: «Сие есть тело Мое» — отвечай нам!
— И чувства даны не ложные,— ответил Тверитинов после некоторой заминки,— и слово Христово не ложное, но не о своем же теле, которое сам имел, говорил, а о хлебе простом. Потому что хлеб, как камень, и дерево, и щепа — есть тела, и по сотворению все его суть — вот и назвал хлеб телом своим, а не тем телом, которое на костях имел. По созданию все тела Ему свои, так же и кровь гроздий, виноградное вино, по сотворению — его кровь.
— Если ты христианин,— не отступали защитники ортодоксии,— то должен слышать последующие слова Христа. Сказав «сие есть тело Мое», он добавляет: «еже за вы ломимое»,— чем страдание изъявляет,— «и кровь Моя, яже за вы изливаемая»; не кровь просто за здоровье ваше пиемая, но «изливаемая». Этим явнейше показал свое страдание, и истинную свою кровь, изливаемую за спасение мира, а не кровь гроздий. Это и сам Христос утверждает, глаголя: «Аще не снесте плоти Сына человеческого и не пиете кровь его, живота не имате в себе» и «Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во мне пребывает, и Аз в нем».
— И если бы по твоей противной сентенции было,— продолжал ортодокс,— что всякий бы хлеб был телом Его, и кровь гроздей кровью Его, то народы всего мира, даже иудеи и идолопоклонники, едящие хлеб и пьющие вино, имели бы жизнь вечную, и во Христе бы пребывали, и Христос в них. И как может твое противное утвержде-
417
ние быть согласным с утверждением самого Христа, сказавшего: «Хлеб, его же Аз дам, плоть Моя есть».— Относительно этих слов вернее тебя были распявшие Его иудеи, ибо когда их услышали, то говорили между собой: «Как сей может дати плоть свою ясти? Жестоко есть слово сие». И отступили некие и ученики Его от Него, понеже светло и подлинно утверждал о истинном своем теле и истой своей крови.
— Ты же нарекся христианином,— бросились на Тверитинова другие спорщики,— а Христу не веришь. Ты не только далек от христианства, но и распявших Христа иудеев мерзостней!
— Сам Христос,— проговорил Дмитрий Евдокимович, выслушав еще много подобных обвинений, не прибавляющих аргументов,— показывает себя хлебом невидимым и чувству не подлежащим, когда глаголет: «Аз есмь хлеб сшедый с небеси, отцы ваши ядоша манну в пустыни и умроша, а иже от хлеба сего яст, жив будет во веки». И по сему явно есть, что не о плоти своей, чувству подлежащей и от человеческого естества принятой глаголет, но о невидимом хлебе, сшедшем с небес.
— Плоть Христа,— продолжал Тверитинов,— не с небес сошла, но от земнородных взята. И если понимать, что плоть его сошла с небес, это было бы противно истине и Христос так не сказал бы: но Христос хлебом с небес сошедшим называет себя по божеству и учительству своему, которым учительством питает всех верных, как и самаритянке говорил: «Вода, юже Аз дам, и пьющий ее не возжаждет во веки». Ясно, что говорит не о воде естественной, но о воде учения своего, и хлебом сошедшим с небес называет себя по божеству, и божественное свое учение с небес сошедшее имеет в виду, а не о плоти своей, от земных взятой, говорит.
— Удивлялся бы тебе тот,— отвечали ортодоксы,— кто не видел бы твоего коварства и верил, что ты в недоумении ищешь истину, а не мерзостно противишься ей!
418
Тверитинову и Косому пришлось терпеливо выслушивать длиннейшее и запутанное рассуждение в том смысле, что Христос есть богочеловек, «не в двух лицах разделяемый, но в двух естествах, божественном и человеческом, неслитно познаваемый». Отсюда все множество приведенных в споре цитат объяснялось в том смысле, что Христос «объемля два в нем сущих естества в одном лице... всецелого себя дать хочет в пищу верным».
— Ты же в неверности, истиннее же сказать в иудейской противности страстно томимый, развращаешь разум благочестия и вводишь лживыми доводами еретические толкования, уподобляя сказанному о евхаристии — слова Спасителя Христа к самаритянке, которые употребления к сему разуму не имеют. Христос к самаритянке глаголет: «Воду, ее же пьющий не возжаждет во веки»,— а здесь глаголет: «Хлеб, его же вкушающий,— не сказал — не взалчет — но сказал,— не умрет во веки». Того ради явно есть, что говорил это не о учении своем, но о соединении с собой уже познавших и уверовавших, да будут они в нем и он в них.
По привычке и по убеждению Тверитинов не продолжал спора на тему, где оппоненты явно исчерпали значительные аргументы. Он удовольствовался внутренним сознанием правоты и, не стремясь оставить за собой последнее слово, перевел разговор на следующий вопрос.
— Как это может быть, что поповскими молитвами хлеб превращается в тело Христово? Ведь попы есть всякие: и пьяницы, и блудники, и большие грешники, которые недостойны и священства, а не то, чтобы превращать хлеб в тело, да еще Христово, чего отнюдь не может быть! Вы от всякого попа принимаете за истину то, что апостолы от Христа приняли — как же можно равнять попа пьяницу со всемогущим Богом? Поп недостоин ему и предстоять и уж конечно не может об изменении существа просить.
— По всему видно,— раздраженно заявил один из ор-
419
тодоксов,— что ты не сын святой Церкви, но противник и враг, всеми силами ищущий, как бы ее опорочить! Скажи нам: во время Сотворения мира, когда Бог сказал — «Да прорастит земля былие травное, и семя плодовитое сеющему по роду и по подобию, и бысть тако»,— веришь ли, что по тому божественному повелению так и доныне бывает?
— Верю, что бывает непременно,— отвечал Тверитинов с некоторым удивлением, ибо его противники сами перешли к «естественным» аргументам.
— Каким же людям это бывает, праведным или грешным?
— Не только праведным и грешным, но и идолопоклонникам всем равно бывает.
— Отчего же сие действует непременно, да еще и недостойным, то есть идолопоклонникам и всем не знающим Бога?
— Кто хорошо возделает землю,— проговорил Дмитрий Евдокимович, чувствуя, что несколько увязает в таком смешении богословия и рационализма,— тот и получит урожай, а у того, кто плохо возделает, ничего не вырастет.
— Однако это происходит равно у верных и неверных, как ты сам утверждал?!
— Да,— отвечал Тверитинов, предвидя дальнейшие слова оппонентов. Ортодоксы немедля заявили, что сказанное Христом апостолам о евхаристии: «Сие творите в мое воспоминание»,— аналогично завету Бога о произрастании злаков, то и другое непреходяще:
— Как сеющим после покропления дождя вырастает урожай, так и здесь праведным и грешным, достойным и недостойным, имеющим от апостолов переданный сан священства, дается с наитием благодати Святого Духа совершать таинство евхаристии.
Тверитинов мог бы привести достаточно аргументов от Священного писания, что такая аналогия неприемле-
420
ма, но ему было интересно услышать, сколь долго противники продержатся на непривычной для них платформе естественно-богословского рассуждения. Как он и предполагал, оппоненты очень быстро свалились с нее и погрузились в хляби привычной слепой веры.
— О божественных деяниях не то что человеческому, но и ангельскому разуму рассуждать невозможно. Можно только верить в единого Бога, уверяясь его сверхъестественными чудесами, свидетельствующими, что есть неизреченно воплотившийся Бог и Творец. Если Его дела естественно испытывать, как ты дерзнул о пречистом теле Его, то уж и о воплощении Христа дерзнешь естественно рассуждать, которое и от ангельского понимания далеко. И как Он воскресил словом умершего и уже возсмердевшего Лазаря рассудить помимо веры невозможно!
— Потому,— торжествуя заключили ортодоксы,— сколько бы ни было в мире высокоученых мужей, более того — апостолов, святых и прочих церковных учителей, все приняли, утвердили и весь мир научили неотменно верить в таинство святой евхаристии. Никто не противился Церкви, кроме непросвещенных и ересями от предков помраченных! А ты благодатию Божиею от родителей благочестивых и от святой матери нашей Церкви крещением просвещен, почто тебе против благочестия брань иметь?! Или не понимаешь, что противишься самому Богу и истине? Сам видишь, что хотя мы люди и не высокоученые, а ты с ложью своей пред нами остался неправ!
Ужас и чудеса сотворены суть на земле, мог бы сказать Тверитинов, переиначивая слова пророка Иеремии.— Пророки пророчествовали ложь, и священники рукоплескали им, и люди Мои возлюбили таковая.
Он мог бы оспорить достоинство слепой веры и объяснить, как сам Христос относился к требующим «на уверение свое» чудес. Но оппоненты столь чистосердечно признали себя «не высокоучеными» и низвели разговор на такой уровень, что спорить по этому вопросу было излиш-
421
не. Дмитрий Евдокимович терпеливо выслушал увещевания типа «сохрани себя, да не погибнешь вечно, не будь противник благочестивой матери своей святой Церкви и не пропадай своим произволением» и т. п. Когда за столом, на который так и не подавали кушанья, потому что гости отмахивались от предложений хозяина, увлеченные разговором, воцарилась тишина, Тверитинов поставил на обсуждение новую тему.
— Скорее те погибнут вечно, которые поклоняются бездушному и нечувствительному дереву. Я же дереву не кланяюсь, но поклоняюсь единому живому Богу.
— Кто поклоняется дереву?! — вскричали ортодоксы.
— Вы, сделавшие из дерева крест, кланяетесь ему и почитаете как Бога.
— Ты назвал нас древопоклонниками, но сам и оправдал нас, ибо признал, что мы кланяемся не дереву, но животворящему кресту Христову, потому что Бог наш распятый неоценимой своей пролитой на кресте кровью дал спасение всему миру, убив на кресте смертью своею всего мира всепагубную смерть. Потому, глядя на святой животворящий крест, мы думаем о страдании распятого на нем Спасителя нашего Христа, и умиляемся, и оный святой крест почитаем, и лобызаем, и поклоняемся в честь на нем вознесенному и умерщвленному за грехи всего мира, а не простому древу и не с каким иным намерением, но в Его божественную славу, потому что крест делается по подобию распростертия на нем Христовых пречистых рук во время Его распятия. На это подобие воззревше тут же вспоминаем за нас Христово страдание и смерть, поэтому почитаем крест как герб Христов.
— Вы крест называете святым, и животворящим, и живоносным,— с оттенком презрения произнес Тверитинов,— а он есть древо смертоносное, как у нас виселица, и множество людей на нем умерло, и сам Христос на нем умер. Достойно было бы крест ненавидеть. Например: почитать меч, которым убит мой отец, было бы противно
422
натуре,— а вы почитаете орудие убийства, что противоестественно.
— Крест ненавидит дьявол, потому что им низложен. Вам, еретикам погибающим, крест есть юродство, по апостолу, а нам, спасаемым — сила Божия. Ты утверждаешь, что это противно натуре, то есть естественному человеческому смыслу — и это правда. Однако все его божественное смотрение противно человеческому натуральному смыслу и непонятно, для непросвещенных и неверящих — неверно. Как во все творение невместимый Бог в утробу девы вместился? Как непостижимый и неописуемый человек явился и в ясли вместился? Как всесильный от Ирода бегал? Как всебогатый не имел где голову преклонить? Как источник всякой радости над Иерусалимом и над Лазарем плакал? Как, наконец, не только всего видимого, но и надмирного мира Творец и Царь от созданных им тленных и бренных, плюгавых и ничтожных людей был поносим, поругаем, осуждаем и убит поносной смертью, повешен на позорном древе как злодей? Как же все это не противоречит вашему еретическому натуральному смыслу?
— Вы гнушаетесь,— распаляясь все больше и больше, вещал Леонтий Магницкий, обращаясь через стол к Тверитинову и Косому,— стыдитесь Христовым крайним смирением, то есть крестом святым, которым он по своему усмотрению смирение свое завершил. Каких бы смирении не было: утроба, ясли, бегство, нищета и прочее, и поношения, и мучения — а всем этим смирениям и страданиям завершение и верх крайний есть крест! Если вам и кажется это буйством — но у Бога это премудрость, а ваша мудрость перед Богом есть буйство. Все орудия смирения: утроба, ясли и прочее,— и страдания: копье, губка, трость и прочее,— каждое само по себе еще не знаменует Христа. Если же показать крест — то он тотчас Христа распятого знаменует.
— Ты сам,— ткнул пальцем в Тверитинова Магниц-
423
кий,— тленный и ничтожный человек гнусной своей рукой пишешь буквами имя свое и по твоей подписи всякий узнает, кто обозначен. Сколь более ярко премудрый Творец своей пречистой плотью, распростертием своих божественных рук начертал литеру во знамение свое, крест святой. Как можно не верить, что крест его самого знаменует?!
— Крест, на котором Христос распят,— спокойно возразил Тверитинов,— не сам Христос сделал, но плотники по приказу тогдашних начальников. Значит, оный крест не от Христа начертан, но от иных людей сделан. Да и прежде Христа за много лет те кресты были вместо виселиц. Посему ваше слово, что Христос крест начертал, ложно!
— Или ты весьма глуп,— заявил несколько выбитый из колеи этим прозаическим рассуждением Магницкий,— говоря столь мелочно, или явный противник благочестия. Когда это осужденные люди сами на себя делают мучительные орудия? И Христу, хотя и неповинен был, неприлично было бы делать против себя орудие мучения и тем показать людям желание быть распятым. Он пророчески божественным своим мановением предуготовал для себя крест в знак своей святости. Еще в древности Бог одарил прообразы святого креста победительной силой: моисеев жезл, погубивший фараона и спасший израильтян, распростертые руки Моисея, знамением креста победившего Амалика, Ааронов жезл и бесчисленные иные.
— Так,— продолжал Леонтий Магницкий, нащупав путь полемики,— еще в глубокой древности Бог одарил чудесной силой прообразы креста, на котором предустановил себе принять смерть, ибо возлюбил его во знамение свое. И не иной какой смертью восхотел умереть, но всему миру поноснейшей, то есть крестной, которая во всем мире всех болезненней и всех поношений есть высший край. И та смерть, как вы брешете, прежде была поносная, а по его божественному благословению стала живоносная.
424
— Как нам не любить то, что Бог возлюбил и тем нас спас? Не возгнушался плотью умереть не неволей, но волей, как сам восхотел. Как нам не любить крест, о котором сказал Христос: «Тогда явится знамение Сына человеческого, сиречь Мое, а то будет во время Страшного суда, когда евреи, еллины, еретики, диавол, паче же и смерть побеждени будут». И если ты не евреин, не еллин, не еретик, не Юлиан отступник, не дьявол, но просто человек, и хочешь себе спасения, испытай Писание и найдешь, яко мы благочестиво с православной Церковью крест святой почитаем и поклоняемся истинному знамению Христову, в уме представляя на нем Христа ради нас распятого, его же ради и поклоняемся и видимых и невидимых врагов силой его побеждаем!
Перебив своего единомышленника Косого, запальчиво ринувшегося обличать идолопоклонство, Тверитинов негромким голосом осведомился, какой символ или какое изображение достойно неописуемого и невместимого в сотворенный мир Творца? Приведя доводы в пользу невозможности свести к символу или какому-либо идолу того, о могуществе коего свидетельствует весь окружающий безграничный мир, Дмитрий Евдокимович логично перевел разговор на поклонение иконам. Он заметил о нерукотворном образе Спасителя и образе Богоматери, якобы написанном евангелистом Лукой, что эти истории плохо вяжутся со здравым смыслом, учитывая, что Лука был по профессии врач, а не живописец. Еретик напомнил собравшимся вторую заповедь, данную Моисею: «Не сотвори себе кумира»,— и другие подобные тексты.
— А вы сей Божией заповеди явно противитесь. Вы уподобляетесь идолопоклонникам, как сказал бы иноверец-лютеранин, когда поклоняетесь написанным и сделанным образам. Какое оправдание можете принести вы, исповедующие то, что сам Бог запретил?
— В той заповеди,— отвечали православные,— не повелел Бог делать идолов, ложных богов, типа планет-
425
ных и звездных подобий, человеков, зверей, скотов, рыб и прочих животных, и велел богами их не иметь, ибо все языческое суетно и ложно. А делать подобия в свою славу Бог не запрещал, но даже оговорился, что сам в изображениях своих соизволяет почитаем быть.
— Если бы Бог соизволил в подобиях почитаем быть,— возразил Тверитинов,— то прямо бы об этом сказал, а такого текста в Писании нет и быть не могло.
— Неправильно сей оговорки требуешь, ибо, отделяя себя от ложных богов, Творец выразился: «Кроме мене». А если бы Бог многословил, то было бы недостойно.
— Почему Бог эту заповедь не изъяснил светлее? Если вы утверждаете, что ради витийства человеческого, чтоб чинно было читать — я того не приемлю, а приемлю хотение души его воззвать, не витийствуя. Без витийства Творец всякое подобие запретил творить без изъятия, следовательно, и свое подобие творить запретил!
— Это вам,— заявил один из ортодоксов,— кажется темно и неясно, а нам — весьма светло, ибо заповедь Господня светла просвещающим ею свои очи. Бог, разумеется в ней, подобия богов суетных и ложных не велел создавать, себе же изъятие от них учинил и себя от них отделил. В первой заповеди сказал: «Кроме мене», а во второй: «Аз есмь господь Бог твой». И нечего шутовским манером искать здесь басенный смысл!
— Мы и не шутим,— отвечал Дмитрий Евдокимович,— а противимся вашему толкованию по совести нашей, чтобы нам с идолопоклонниками не сравняться и против Божьего приказания не согрешить.
— Если ты этим объяснением не доволен — вопросим вместе Бога, дабы он нам яснейшее толкование дал.
— Пожалуйста, вопросите, и если скажет, то и я, услышав, буду верить,— усмехнулся Тверитинов.— Только как будем Бога вопрошать и ответа ждать, чему все мы недостойны?!
— Бог уже ответствовал по нашему толкованию,—
426
не смутились ортодоксы,— а не по твоему, да и делом утвердил.
— Где, когда и чего ради? Я не слышал.
— Ныне слушай глас Божий к Моисею, в 25-й главе Исхода, повелевший сотворить два херувима из золота, осеняющих ковчег. И в 26-й главе повелел Бог вышивкой множество херувимов сотворить. Если бы запрещал изображения — и здесь не нарушил бы своего приказания.
Не найдя сильных аргументов, Тверитинов предложил оставить этот вопрос для додумывания, отметив на этот раз победу оппонентов. Однако он твердо настаивал на отличии изображений во славу Божию от икон, которым православные поклоняются, как богам. Магницкий с приятелями согласились, что Церковь учит иконы почитать как некие поучительные напоминания, а не боготворить.
— Кто не почитает святых икон и не поклоняется — проклят будет, и кто иконы боготворит — проклят же будет. Так святая Церковь приняла от Ветхого завета, от Христа и апостолов и утвердила вселенскими соборами.
— Откуда вы знаете, что в первоначальной церкви иконы почитаемы и поклоняемы были,— спросил Тверитинов.— В Божественном писании всем, и в Евангелии и Апостоле нигде такого приказания, чтобы их почитать, не находится. А положение о почитании икон — вещь не малая и надлежало бы о ней письменному преданию от апостолов быть!
— Хотя и нет от апостолов о почитании икон письменного предания, не следует сомневаться в том, что изначально содержалось и было принято от Христа, было настолько очевидно, что в писании не нуждалось. Сам Христос на убрусе учинил пречистое лицо божественной своей волей и послал к едесскому князю Авгарю, от чего тот получил исцеление; и во время страсти Веронике жене также учинил; и Лука образ пресвятыя Богородицы написал; и много есть еще случаев. Не было нужды об иконах писать апостолам, ибо иконы согласно ото всех при-
427
няты были и никто в них не сомневался до первого иконоборца царя греческого Льва Исавра.
— Такие истории я знаю,— отвечал Тверитинов,— только утверждаться на них не могу, поскольку они не именуются божественным писанием, а потому могут быть и правы, и неправы.
— Но в Писании есть пример от противности,— хитроумно заметил хорошо подготовившийся к диспуту Магницкий,— который ясно обозначает, что в первенствующей церкви почитание святых икон было!
— Где, покажите мне.
— Скажи нам прежде: когда придет антихрист, сын погибельный, будет он ложно уподобляться Христу как в чудесах, так и во всех поступках, привлекая к себе Богу надлежащую честь?
— Будет,— отвечал Дмитрий Евдокимович,— то я приемлю, ибо в Апокалипсисе написано, а Апокалипсис есть Божественное писание.
— Там в 13-й главе Иоанн Богослов именует антихриста зверем: «Говоря живущим на земле, чтобы они сделали образ зверя»,— и немного ниже: «Чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя»,— и прочее в прочих главах. Ясно, что, уподобляясь во всем Христу, антихрист и через икону уподобление возымеет, будет принуждать кланяться своей иконе. Отсюда видно, что первые христиане уже поклонялись образу Христа, иначе Иоанн Богослов так не писал бы.
— Хотя вы и натянули к Божественному писанию,— заметил, улыбаясь, Дмитрий Евдокимович,— однако следуете больше отеческим преданиям, которые отнюдь не нужны к спасению, а мы, человеческих преданий не приемлющие, надеемся найти спасение только в Писании.
— Вы хоть малое нечто приемлете ли от преданий?
— Ничего не приемлем от человеческих преданий,— твердо отвечал Тверитинов,— только того держимся, что в Божественном писании обретаем, потому что если малое
428
что от преданий принять — то надо и все предания принять, как и вы. Мы не приемлем преданий вовсе, поэтому именуемся евангелистами и следуем Евангелию, а не преданию.
— Которым евангелистам вы последуете,— не без яда спросил Магницкий,— всем ли четырем, или некоторым?
— Всем четырем евангелистам последуем и именуем их Божественное писание.
— Откуда вы знаете, что они не ложны, и вправду есть Божественное писание?
— Поскольку приняты от всей вселенной и написаны в первенствующей церкви, по Вознесении вскоре, от самовидцев.— Ответил еретик, не заметив ловушки.
— Евангелие евангелиста Луки, и послание Павла, и Деяния апостолов написаны не от самовидцев, но от предания самовидцев, как повествует сам Лука. Это от Предания, но вы их принимаете. Скажи, как уверился, что это Божественное писание?
— Уже говорил вам, что эти писания от всей вселенной приняты и по Вознесении вскоре созданы, того ради и приемлем их.
— По Вознесении вскоре произошли в мир еще два евангелия, а именно: Петрово и Фомино — чего ради вы их не приемлете и не содержите, ведь вскоре же после Христа написаны?
— Одни отвержены,— ответил Тверитинов, начиная понимать, куда клонит Магницкий,— а другие приняты от Никейского собора.
— Значит,— торжествуя, заявил автор «Арифметики»,— вы следуете в этом вопросе Никейскому собору, поскольку, кроме него, о таких писаниях разобрания и генерального рассуждения не было. Получается, что твое «принято от всей вселенной», значит — от собора Никейского. Так ли?
— Так,— отвечал Тверитинов, для которого поиск истины был важнее и интереснее словесных уверток.
429
— В Божественном писании,— продолжал Магницкий развивать мысль о слитности Писания и Предания,— написано почитать субботу, а мы без Евангелия и Апостола почитаем воскресенье — откуда это взято?
— От апостолов.
— Письменно ли заповедано, или словесно передано от них, скажи нам?
— Письменно повелено воскресенье почитать,— отвечал Тверитинов с ноткой сомнения в голосе.
— Где написано?
— В правилах апостольских.
— Что написано в правилах апостольских, все ли признаете?
— Одно принимаем,— спокойно заметил Дмитрий Евдокимович,— а другое — по рассуждению.
— Почему же вы рассуждаете сверх апостолов?
— Потому что далеко не все в Предании согласуется со смыслом Божественного писания,— сказал Тверитинов и постарался популярно объяснить позицию духовных христиан, обязанных согласовать всю религиозную жизнь не только с буквой, но и с духом Писания.— Мы принимаем то, что согласуется с разумом, не противно Церкви божией и Евангелию, а у вас Предания бесконечные, со многими заблуждениями и к спасению души ненужные.
— Сам ты с собою не согласен,— заявили ортодоксы,— сначала сказал, что ничего от Предания не принимаете, потом — что что-то принимаете. Если принимаете часть — должны принять целое. Говорил, что принимаете признанное всей вселенной, а оказалось — только то, что согласуется с личным рассуждением. Говоришь о том, что Церкви божией не противно — а явно ей противишься, ибо Церковь признает Предание.
Перебивая друг друга, противники Тверитинова и Косого многословно защищали соборы и обвиняли оппонентов в еретичестве, настаивали, что церковь православная не может утверждать ничего, противного себе самой и Еван-
430
гелию. Когда они выговорились, Магницкий выдвинул тезис, что апостолы написали лишь главнейшее и нужнейшее для распространения христианства, а остальное бытовало устно и лишь постепенно, по мере необходимости, фиксировалось в Предании.
— Почему вам известно,— спросил Дмитрий Евдокимович, заинтересованный таким поворотом диспута,— что апостолы словесно учили верующих именно таким делам и преданиям, которые вошли в позднейшие решения соборов, и откуда вообще известно о словесной передаче преданий в первенствующей церкви?
В ответ оппоненты долго рассказывали о словесной проповеди Христа и приводили евангельские примеры, где содержание проповедей не передается. Поскольку Христос учил устно и повелел учить апостолам, они, конечно, многое передавали верующим на словах, направляя письменные послания туда, где сами в это время не были. Мысль о возможности искажения учения или принятии церковью ложных преданий ортодоксы принципиально отвергали.
Следующим пунктом диспута был вопрос о посте, который Тверитинов, вслед за вольнодумцами XVI века, понимал в духовном смысле, а ортодоксы вместо ответа прокляли его как ослушника церкви. Дмитрий Евдокимович вполне удовлетворился таким ответом и перешел к новой теме:
— Поминовение за умерших — самое суетное дело, выдуманное попами ради своего прибытка. Помощи умершим от поповского поминовения отнюдь быть не может, потому что каждому воздастся по делам его, как апостол глаголет: «Всем нам подобает явитися пред судилищем Христовым, да приимет кождо, яже с телом содея»; так и в другом месте писано: «В чем застану, в том и сужду». Значит, ни единый грех не отпустится после смерти. Поэтому поминовения есть не что иное, как обман и стяжательство попов и заблуждения их паствы.
431
Слыша такие речи, светские люди насторожились, а духовные заерзали на сидениях, ибо речь шла о больших расходах одной стороны и огромных доходах — для другой. Поэтому ортодоксы первым делом дружно прокляли Тверитинова и Косого, а затем приложили самые серьезные усилия для опровержения тезиса. Оратор православных (видимо, это был Магницкий) начал издалека:
— Крещен ли ты? Мы думаем, что ты не христианин и крещения святого не сподоблен!
— Это клевета,— отвечал Тверитинов,— я крещен и рожден от христиан греческого закона, как и вы, и сие таинство содержу несомненно!
— Когда, и где, и от кого крещен, скажи нам.
— Чего ради вопрошаете об этом? Я могу сказать, но вы в том на мне вины не найдете. Я крещен в церкви от священника во младенчестве при восприемниках, как я слыхал от родителей своих, и таким же чином, как и вы.
— Как же может крещение твое быть истинным, если ты не имел тогда ни ума, ни памяти, ни желания, ни веры. А сам Христос апостолам рек: «Иже веру имеет и крестится». Ты же от других крещен и непонятно, почему надеешься спастись этим крещением.
— Если я тогда не имел смысла и желания веру иметь, исповедать не мог и учения не разумел — все это имели и исполняли родители мои верные и восприемники.
— Как чужая вера, желание и исповедание могут быть твоими?
Тверитинов понимал, куда гнет Магницкий, но, строго соблюдая правила спора, обосновал тезис о возможности выступления перед Богом родителей и восприемников за младенцев, бесноватых и т. п., подкрепив свое рассуждение многими библейскими примерами.
— Мы говорили,— продолжил его речь довольный ходом диспута Магницкий,— не в порицание правила церкви крестить младенцев, но о тебе сомневались, не отрекся ли ты от святого крещения по той причине, что крещен без
432
веры, желания и исповедания самоличного — что вытекает из твоего отрицания поминовения умерших. Ты утверждаешь, что вся Церковь святая не может об умерших молиться, да грехи их прощены будут — а сам считаешь, что ты верой и желанием родителей твоих и исповеданием восприемников спасаешься!
Если младенцы,— торжествующе заключил Магницкий,— крещением без собственного своего желания и веры исповедания к церкви приобщаются, то тем более простятся грехи умершим с покаянием, с верой, желанием и упованием на вечную жизнь, прилежно просившим родных и друзей о поминовении их! А что доказываешь от Писания, будто воздастся каждому по делам его — это мы помимо покаяния и поминовения принимаем, но покаянием и поминовением тоже оставляются грехи.
— Присутствующих в этой жизни,— спокойно заметил Тверитинов,— младенцев, или бесноватых, или других подобных, не надо с умершими равнять, которые отсутствуют в мире и ничего не могут творить — ни благодарения, ни трудов в Божию славу за полученную благодать. Они ничего чувствовать не могут, ибо есть в небытии. Посему я ваших аргументов не приемлю.
— Безумные произносишь слова,— завопили ортодоксы,— противишься и себе, и Евангелию, где сказано, что все умершие Богу живы суть.
— Не противлюсь Христовым словам,— сказал Дмитрий Евдокимович после весьма продолжительной речи противников, обвинявших его во всех грехах и осыпавших проклятиями,— но хочу ими оправдан быть. Вот вы почитаете тела умерших, и украшаете гробы их, и молитесь, как одушевленным, а они, мертвые, бездушны и бесчувственны. В этом заблуждении Христос обличал фарисеев, сколь же большее горе вам, которые знают запрещение Бога и творят противное ему?!
Оппоненты справедливо упрекнули Дмитрия Евдокимовича в буквальном цитировании части Христовой речи,
433
имевшей более общий фигуральный смысл: что иудеи почитают гробницы пророков, не принятых и истребленных их предками, сами же хотят убить Владыку. Отсюда спорщики заключили расширительно, что «создание и украшение гробниц есть доброе и похвальное дело и от Христа не похуленное, как и во всем Ветхом завете честны были мощи святых». Следовательно, православное почитание икон праотцов, пророков и святых, предстоящих на небесах Богу, справедливо и истинно.
— Дивлюсь я вам,— ответил Дмитрий Евдокимович с насмешливой улыбкой,— что взываете к заступничеству святых по подобию мира сего, как приближенных царских о заступничестве перед государем, чтобы милостив был через их прошение. А у Бога ничто не подобно людям и ходатайства ничьего ему не требуется, кроме самого себя, то есть Христа, единственного ходатая о человеческом роде.
— Един ходатай к Богу Христос есть,— возопили оппоненты,— а после него угодники его святые есть ходатаи! Лжешь, что нет у Бога подобия миру сему, ибо ты или неуч и невежда, или злобный лгун!
Тверитинов не стал объяснять, что приводимые спорщиками по Евангелию сравнения божественных замыслов с земными предметами суть притчи и примеры, использовавшиеся Христом для объяснения своих мыслей темным людям. Он подчеркнул лишь, что «святые умершие, если и достойны святости, но ничего не чувствуют. Они не то что прошений человеческих, но и себя самих не ощущают, уподобляясь глубоко спящим: где уж тут молиться и ходатайствовать!»
— Божиих судеб бездна многа,— отступил на привычные позиции Леонтий Магницкий,— кто разумеет разум Господень или советовать ему может?! Может быть, души святых и есть в их нетленных мощах, а как они там удержались — вопрос сверхъестественный и для людей неразрешимый. Однако Церковь святая принимает сие чудо, что
434
души умерших святых чувствуют и молятся за нас! Так, в Апокалипсисе убитых души перед алтарем вопиют к Богу об отмщении крови — а если об отмщении просят, то и о прощении могут просить.
— И кровь Авеля вопияла к Богу от земли на убийцу Каина,— заметил Дмитрий Евдокимович мирно,— но не чувственна же была?!
— К крови Авелевой глагола Божия не было, а к душам святых глагол Божий был: «Пождите мало», и даны им быша ризы белы. И если бы нечувственными были души святых, нечестно было бы Богу к ним обращаться.
В таком духе разговор продолжался до глубокого вечера. Наконец обе стороны, утомленные, замолкли. Тверитинов откинулся на спинку кресла и вытащил часы, потом рассмеялся и заметил, что хозяин сумел кормить их одними баснями одиннадцать с половиной часов! Магницкий засуетился, но гости так наговорились, что потеряли аппетит. Они выпили по две чарки водки да по стакану пива и, придя в себя, собрались расходиться.
— Надобно нам Дмитрия Евдокимовича любить,— сказал Ершов, видя Тверитинова печальным и не желая раньше времени потерять его доверие.
— За что его любить? — спросил Магницкий.
— От иных ли Дмитрий Евдокимович научился сим противностям, или от себя изобрел, однако теми противностями возбудил столь интересный эллинский диспут, какого я отроду не слыхал,— ответствовал вице-губернатор.— От него все мы пользу приняли и научились, потому надобно его всем любить.
— Если его за то любить,— вскричал Магницкий,— что он нас вынуждает писания собирать и запоминать против его неприятельских разговоров, то уж и неприятеля нашего шведа надобно любить, ибо в войне с ним уже 14-й год солдаты пребывают и научились воевать. Да что говорю — и изменника Мазепу так же нужно любить, как Дмитрия, потому что если бы тот не изменил и шведского
435
короля на Украину не привел, то и виктории на весь свет славной под Полтавою мы не получили бы!
— Так же нам надо любить и Иуду христопродавца,— подхватил монах Пафнутий,— потому что если бы он Христа не предал, тот не был бы распят, но он Христа предал иудеям на распятие и тем всему миру учинилось спасение.
— Подобно надо любить и Дьявола,— закричал купец Иван Короткий,— потому что Писание повествует, что часто и Дьявол причиной спасения бывает!
— Хорошо сплелся пятивенечный венец,— заключил Леонтий Магницкий,— то есть из пяти веников: еретик, неприятель-швед, изменник Мазепа, предатель Иуда и всему миру враг Дьявол. Пусть же равно с ними и Дмитрий почтется!
За сим православные разошлись по домам с веселыми сердцами, а Тверитинов в сопровождении Косого в глубокой грусти, ибо не увидел он у собеседников ни малейшей склонности обсуждать волнующие его проблемы, но только озлобленную защиту церковных догм. Дмитрий Евдокимович уже понял, что его пригласили не для рассуждения, а для обличения и подготовки обвинения. Так оно и было. Вскоре Ершов и Магницкий докладывали митрополиту Стефану Яворскому о содержании ереси и составе кружка еретиков, а местоблюститель патриаршего престола потребовал от них письменного доноса, чтобы дать делу ход.
По-видимому, Ершов оказался слишком осторожен, чтобы подавать первый донос в дело, задевающее фискалов, но верный Стефану Магницкий не унимался. Месяц спустя он нашел способ донести о ереси Тверитинова единственному присутствовавшему в Москве члену канцелярии Сената графу Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину. Граф пробовал было отмахнуться, считая дело несерьезным, но доносчик настаивал, что еретики уже не одну тысячу человек «прельстили», а Тверитинов является
436
сильнейшим полемистом. В доказательство Магницкий в тот же день принес графу список «тетрадей» Дмитрия Евдокимовича. Это была уже «бумага» и чиновник должен был как-то реагировать.
Первым делом Мусин-Пушкин вызвал начальника Печатного двора Поликарпова-Орлова и «обсудил» с ним тверитиновские выписки. Поликарпов был уже подготовлен Василием Семеновичем Ершовым, за несколько дней до того в доме подьячего Ф. В. Ожигальщикова усиленно призывавшего к диспуту с опасным смутьяном. Но и сейчас, огорошенный вопросом Мусина-Пушкина: «Слышал ли ты, Федор, что у нас умножилось иконоборцев?» — Поликарпов не спешил высказывать свое отношение к проповеди Тверитинова, о котором давно слышал и как о враче, и как о еретике.
«Слышал, что иконоборцев зело много, но подобает их обращать или непокорных наказывать?» — разумно вопросил Поликарпов начальство, которое само не знало ответа на этот вопрос, а стремилось лишь к спокойствию во вверенной ему Москве. Поликарпов в свою очередь отнюдь не рвался дискутировать в области богословия. «О новоизобретенных мирских делах или о науках каких могут быть диспутации невозбранно,— заметил он,— но если и те гражданству не противны; вера же христианская требует не многого испытания, но покорения». Тогда Мусин-Пушкин вызвал к себе Тверитинова, желая быстро и эффективно закончить дело.
Вопросив, что он там говорит народу о святых иконах, граф лично ввязался в спор с Дмитрием Евдокимовичем «чином диалектическим и аргументами». В разгар спора пришел Поликарпов, но благоразумно помалкивал. Меньше часа понадобилось, чтобы еретик «переговорил» Мусина-Пушкина и заставил его умолкнуть. Тут как раз доложили о приходе «некой знатной особы», и Мусин-Пушкин прервал беседу, заявив попросту: «Ты, Дмитрий, оставь сие мудрование и не соблазняй народа! А если ты сего не
437
оставишь, мы тебя предадим пыткам». Тверитинов удалился, указав графу, что его сиятельство само вызвало этот разговор, он же должен был из вежливости отвечать.
Несмотря на то что Мусину-Пушкину продолжали клеветать на Тверитинова, обвиняя его даже в поносных словах против графа, сенатор пригласил его на следующее утро и как врача, и как собеседника. Пока Дмитрий Евдокимович занимался лечением хворого хозяина, Поликарпов помогал графу спорить с еретиком. Беседа на этот раз продолжалась часа два, причем речи ортодоксов звучали «не без огня и иной ревности», слова же Дмитрия Евдокимовича «как тихая вода изливались языком льстивым и ласкательным».
Закончил разговор граф Мусин-Пушкин в своем духе, заявив в лице Тверитинова всем его единомышленникам: «Если впредь будете людей развращать или что-то противное правой вере разглашать — знайте, что подпадете без всякой пощады духовному суду и главной гражданской казни!» Однако Дмитрий Евдокимович вовсе не желал подвергать себя и товарищей преследованиям, давая лишнее оружие в руки противников свободной мысли. Он популярно объяснил графу, что отнюдь не защищает ничего противного святой церкви, но, собрав в «тетради» положения, приводимые против нее лютеранами и кальвинистами, желал бы получить на них разъяснения. Тут как раз к собеседникам присоединился ректор Славяно-греко-латинской академии архимандрит заиконоспасский Феофилакт Лопатинский, и Мусин-Пушкин рекомендовал Тверитинову получить все разъяснения у него.
Делать было нечего — пришлось Тверетинову участвовать в еще одном диспуте, устроенном вскоре в московском Симонове монастыре. Помимо него и главного оппонента Лопатинского присутствовали вице-губернатор Ершов, Магницкий, префект Академии Гавриил, симоновский архимандрит Петр, старец Пафнутий и множество иных монахов. Однако на этот раз Дмитрий Евдокимович имел
438
весьма серьезное основание не высказываться откровенно. Несмотря на то что присутствующие всеми силами принуждали Тверитинова развить аргументацию, хотя бы и в «чужом лице», он говорил настолько «осторожно и вежливо», что заслужил от православных не столько осуждение, сколько оправдание. Дело в том, что борьба против новоявленной «богомерзкой и богохульной ереси» развернулась к этому времени всерьез. Не дожидаясь результатов сбора обвинений в инакомыслии путем диспутов и домашних бесед, Стефан Яворский решил показать, как власти должны действовать в условиях объявленной свободы вероисповедания, и приказал арестовать одного из еретиков.
