Москва и Петербург
Единомышленник и собеседник Тверитинова Иван Максимов, с которым Дмитрий Евдокимович любил беседовать по латыни, успел дойти до философского класса славяно-латинских школ при Заиконоспасском монастыре к 21 апреля 1713 года, когда Стефан Яворский начертал резолюцию на доносе префекта Иоасафа. Донос гласил, что Максимов неведомо от кого научился еретичеству и, оставив православие, «повергнул» многих своих товарищей в лютеранство и кальвинизм. Митрополит повелел допросить еретика в Духовном патриаршем приказе. На следующий день указ был выполнен, но Максимов начисто отрицал свою вину. Интересно, что, как и Тверитинов, он не надеялся, что на русского может распространяться объявленное царем право выбора веры и даже не пытался выдать себя за ортодоксального протестанта. Максимов ссылался на то, что ежегодно причащался святых тайн, ни в чем не расходился с православной церковью «и не учит на люторскую и кальвинскую веру». Отказался Максимов и назвать своих «сообщников».
Однако московское духовенство, выполняя точные приказы Яворского, развернуло энергичные сыскные дейст-
439
вия, давшие результаты. Через несколько дней в деле еретиков появились показания администраторов, учителей и учеников славяно-латинских школ — всего двадцати одного человека — и материалы обыска в доме Максимова, служившие для его «обличения». Митрополиту Стефану была передана также жалоба отца Ивана, попа Максима, с просьбой «довольно» наказать его сына. Заточенному в колодничьей палате на патриаршем дворе еретику было частным образом предложено признать вину и выдать сообщников, за что обещано помилование, а в противном случае — жестокие пытки. Максимов молчал, и на его деле появилась новая резолюция Яворского: «В розыск».
30 апреля 1713 года еретик был брошен в страшный застенок Преображенского приказа, ведавшего политическим розыском. Тут от понял смысл угрозы, что если не оговорит Тверитинова с товарищами — «то-де умрет на пытках». Первую пытку и допросы Максимов выдержал, признав лишь, что выражал сомнение в таинстве пресуществления спьяну, а о непоклонении иконам и мощам говорил, наслушавшись двух шведских пасторов в Нарве и Москве. Однако к 11 мая мастера заплечных дел добились подробных признательных показаний: князь Федор Юрьевич Ромодановский, кровожадности и жестокости которого удивлялся сам царь Петр Алексеевич, знал свое дело.
В «признании» Ивана Максимова практически ничего не говорится о сути его «злого и противного церкви святой смышления», которое еретик ныне «ногами попирает», зато по пунктам обвинены шесть «противников церкви святой» и дано обещание остальных «всех объявить и никого не покрыть». Максимов оговорил, причем с важными для дела подробностями, торговца Овощного ряда Никиту Мартынова, торгового человека Михаила Минина, фискала Михаила Андреевича Косого, цирюльника Фому Иванова и хлебопродавца Лариона Васильева. Главным ерети-
440
ком, как и планировалось клевретами митрополита, был назван Тверитинов.
«Из русских людей,— признавал Максимов,— лекарь Дмитрей Евдокимов самый первый начальник и учитель», соблазнивший остальных в свои ереси, тут же в показании перечисленные. Из остальных многих еретиков, в диком страхе перед пыткой писал Максимов, «ныне от скорби великой и от помрачения и забытия ума моего колико могох — толико упамятовал; а егда здрав буду — и иных припамятую». Посмотрев, что сделали с Максимовым, подробные показания дал и схваченный вскоре Никита Мартынов.
Поначалу он пробовал запираться, убеждая Ромодановского, будто общался с Максимовым лишь для совершенствования в самостоятельно изученной латинской грамоте. Затем рассказал о еретических проповедях Тверитинова в Овощном ряду, к которым был якобы непричастен, но вскоре сознался и в своем «великом сумнительстве» о поклонении иконам. Следствию этого показалось мало, и допрашиваемый добавил еще несколько обвинений в адрес Тверитинова. Теперь, когда Мартынов увяз, Ромодановский вырвал у него показания на лиц, упомянутых Максимовым — только на них, и не потому, что следствие никого более не подозревало, а скорее потому, что считало круг «злодеев» достаточным.
Совсем по-иному вел себя Фома Иванов, самолично явившийся в Преображенский приказ. Он начисто отверг причастность к ереси всех лиц, включая Максимова и Мартынова, знакомство с которыми объяснил тем, что они-де брились у него в знаменитой цирюльне на Всесвятском мосту.
Фома мужественно утверждал за собой право иметь евангельские взгляды: «Я написанным иконам и рукотворным образам, которые отлиты из злата и серебра и на камнях вырезаны, и телам, что называются святыми мощами, не поклоняюсь и их не почитаю. Тела и крови Христовой
441
не почитаю и за истину не ставлю, святых тайн не причащаюсь и не исповедаюсь лет с двадцать, ибо читаю Писание, которое все это запрещает!»
Преображенский писарь с изумлением записывал подробное обоснование Фомой Ивановым его взглядов, а Ромодановский пришел даже в некоторую растерянность от такого оборота дела. На всякий случай он отправил Фому к митрополиту Стефану — не сможет ли тот «обратить» еретика. Яворский, разумеется, отослал цирюльника обратно в застенок, где уже томились родственники его, Яворского, врагов: жена и сын фискала Косого, жена фискала Минина, братья Тверитинова. Ромодановский
442
тщетно выпытывал у них местонахождение главных обвиняемых. У жены Косого Натальи ему удалось узнать, что в 1682 году (во время Московского восстания) Михаил Андреевич с десятью каменщиками был под арестом в приказе Каменных дел, оттуда попал в Сибирский приказ и затем в Сибирь «без розыску и без наказанья». В Сибири Косой провел пять лет, после чего по челобитью своей матери был возвращен в столицу. Немедля Ромодановский получил справки из старых приказных дел о том, что в Сибирь Косой попал за участие в народном восстании, а вернулся из Тобольска в Москву без отпускной грамоты. Это был уже криминал, который можно было использовать в политической игре против московских фискалов и их петербургских покровителей.
Ромодановский не докопался, правда, до того, что по возвращении из ссылки Косой поступил в стрелецкую службу и был верен «петровцам» при свержении царевны Софьи в 1689 году. Не знал он и главного — куда делись ныне фискалы и Тверитинов. А они, пока шел розыск, были уже в Санкт-Петербурге и жаловались на самоуправство московских властей самому первоприсутствующему члену правительствующего Сената князю Якову Федоровичу Долгорукову, человеку, привыкшему отстаивать свое мнение, невзирая на лица, в том числе августейшие.
Еще в 80-х годах XVII века Франция была потрясена смелостью, с которой русский посол Долгоруков говорил с «королем-солнцем». Гравюры с изображением могучей фигуры князя Якова в тот момент, когда он заявляет Людовику, что его не заботит королевский гнев, а испугать может лишь неисполнение долга перед Россией, дошли и до Испании, где русского посла ждала триумфальная встреча. Бывал Долгоруков и в других странах, не всегда добровольно, но постоянно встречая хороший прием. Взятому путем измены в плен шведами, ему пришлось захватить в Стокгольме неприятельский корабль, чтобы с отрядом освобожденных товарищей прорваться на родину.
443
Овеянный славой военных, административных и дипломатических успехов, осыпанный наградами и чинами, Яков Федорович не переставал резать правду-матку в глаза Петру I, который неоднократно приходил в ужасный гнев, но не мог удалить редкостно честного приближенного.
Выслушав московских еретиков, Долгоруков не стал узнавать ничьего мнения, а сказал попросту: «Надейтесь! Я вас обороню». И Косой с Тверитиновым и Мининым в безопасности зажили в столице. Купцы-фискалы, видимо, продолжали свои дела. Нашел практику и новых знакомых, в том числе «в верхах», Дмитрий Евдокимович. Он подружился с сенатором Михаилом Самариным и архимандритом александро-невским Феодосием свободно рассуждал о религии в доме и загородной усадьбе вице-губернатора Курбатова, лечил комиссара Сергеева и других влиятельных лиц. Побывавший в столице Ершов хорошо запомнил, как Тверитинов, издеваясь над суевериями, от хохота повалился на постель дьяка Степана Тихменева, и другие подобные эпизоды.
Несмотря на разлуку с семьей и урон врачебной практике, Дмитрий Евдокимович не имел причин впадать в мрачное настроение, ибо Стефан Яворский и Ф. Ю. Ромодановский, потребовавшие прислать его с товарищами в Москву к розыску, получили из Петербурга суровый отказ. Кровожадный и вечно пьяный петровский любимчик «князь-кесарь» Ромодановский вызывал у сенаторов опасения, а у Долгорукова — омерзение. Хотя Т. Н. Стрешнев, Ф. М. Апраксин, А. Д. Меншиков и московский сенатор Мусин-Пушкин склонны были поддержать Яворского в пику своему «презусу» (первоприсутствующему в Сенате.— А. Б.) князю Якову, тот мигом окоротил их, напомнив, что местоблюститель патриаршего престола вызвал недавно высочайший гнев тем, что в проповедях не только противился царской воле, ругая фискалов, но хвалил и жалел уже находящегося за границей царевича Алексея Петрови-
444
ча! Сенат склонился перед Долгоруковым и утвердил желательный ему доклад Петру I.
Летом 1713 года велено было дело о еретиках со всеми обвиняемыми выслать в столицу для рассмотрения в Сенате. Митрополит Стефан пытался повлиять на решение правительства, направив 13 августа лично Петру послание, в котором хитроумно называл ересь раскольничеством, превозносящимся над «мудрейшими и смысленнейшими», угрожал «от малых сих искр большим пожаром» и повреждением души «верному народу». Однако Петр I не отреагировал на запугивание и предоставил Сенату вести дело своим чередом. А Сенат не видел смысла торопиться: принял дело и людей 20 сентября, постановил «роспросить их вновь» 30-го, «роспросил» 6 октября.
445
Школьник Иван Максимов сказал: «Пребывает-де он в православной христианской кафолической вере, и противности никакой не чинит, и противников-де никого не знает». Стоя перед сенаторами, обвиняемый заявил, что свидетели оклеветали его по указанию префекта Иоасафа, мстившего за поданную в 1712 году челобитную Максимова о незаконном удержании школьного жалованья префектом и архимандритом Феофилактом Лопатинским. А винился Иван и оговорил других в Преображенском приказе, обезумев от жестоких пыток.
Точно так же отказался от прежних показаний торговец Никита Мартынов, «признававшийся» Ромодановскому «в беспамятстве от страху». Такую же формулировку («на себя сказал в безпамятстве, в великом страхе») избрал цирюльник Фома Иванов, имевший достаточно времени, чтобы убедиться в бессмысленности открытого сопротивления. Показания всех трех лиц, присланных из Преображенского приказа, были в Сенате записаны гораздо подробнее и точнее, чем это сделали «мастера» Ромодановского.
Столь же подробную речь держал к сенаторам Тверитинов, подтвердив свое православие тем, что почти каждый год исповедуется и причащается. Что же касается диспутов, то они устраивались «за волею господина тайнаго советника графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина и за принуждением московскаго вице-губернатора господина Ершова. А в тех-де своих диспутах ни единаго слова не говорил он от своего смышления... И таковые диспуты имел он не противляяся святей соборной церкви... оговорясь, что он, Дмитрей, в лице люторском». Тверитинов указал, что и его оппонент Лопатинский выступал временами «в лице люторском», и рассказал о принуждении Лопатинским Ивана Максимова к клевете на него, Тверитинова. Немедленно заслушанный Максимов подтвердил, что его еще до пыток принуждали оклеветать Тверитинова.
Поскольку первое слушание прошло в пользу обвиня-
446
емых, Сенат тем более не стал торопиться с приговором. Только 7 ноября он заслушал показания фискала Михаила Минина, а 9 ноября — Михаила Косого. Оба подробно рассказали о знакомстве с другими обвиняемыми и подтвердили свое православие. Можно было бы замять дело, но Долгоруков закусил удила и жаждал полной победы. 5 февраля 1714 года в Москву была послана грамота с просьбой к митрополиту Стефану взять показания о Тверитинове у его духовника и приходского священника. Видимо, лица, которые должны были дать показания, были, с точки зрения Дмитрия Евдокимовича, вполне надежными, ибо показаний духовников других подозреваемых не запрашивали. Об этом говорит и содержание присланных показаний.
Священник церкви Успения Богородицы на Покровке в Котельниках Иван Семенов с причтом сказали, что Тверитинов, живя у них в приходе, прихаживал к литургии, вечерне и утрене, никакого противления Церкви не выказывая. Священник церкви Преображения на Глинищах Потапий Логинов сказал, что за последние годы (кроме 1712 г.) Тверитинов в Великие посты бывал у него на исповеди, не причащаясь святых тайн, в дом его призывал и принимал без противления, посещал церковные службы время от времени и противности догаматам церковным не выказывал. Вдобавок александро-невский архимандрит Феодосий Яновский подал в Сенат справку, что Тверитинов православен, в Великий пост 1714 года принял у него святое причастие.
«В прошлом 1713 году апреля в последних числах,— писал Тверитинов в Сенат 23 марта 1714 года,— оклеветан я в противности святой Церкви напрасно, а по тому делу и по допросам отца моего духовного и приходского священника с причетники противности во мне ко святой Церкви никакой не явилось. Да и в нынешнем 1714 году... святых таин сподобился... И из-за того неправеднаго оклеветания да повелит правительствующий Сенат дать мне великого государя указ для оправдания, чтобы мне в том злом имени
447
не быть и меня по тому делу учинить свободна. И о том правительствующий Сенат что повелит».
Третьего июня 1714 года сенаторы подписали приговор по делу еретиков. Фискалы были полностью выведены из-под удара и даже не упоминались, Тверитинов оправдан. Более того, митрополит Стефан обязывался в соборной церкви в торжественный день всенародно объявить Дмитрия Евдокимовича невиновным, «дабы тем объявлением об нем, Дмитрее, прежнее всенародное мнение искоренить, и учинить его свободным». Максимова и Мартыно-
448
ва митрополит должен был «освидетельствовать духовно, истинно ли они православную кафолическую веру содержат твердо», и, взяв у них письменные исповедания, в торжественный день в соборе «велеть им самим о себе объявить, что они в православной кафолической вере... пребывают твердо, без сомнения, дабы тем об них народное мнение искоренить, и потом учинить их свободных, и буде у кого дворы и животы отписаны — и те со описанием отдать им с росписками».
Одного лишь Фому Иванова, который «по розыску явился неисправен и под многим сомнением», требовалось прежде «исправить» и лишь затем позволить ему самому обличить в церкви «прежнее свое безумное сомнение... И как он то все сам о себе объявит — и ево тако же учинить свободным». Засим всех названных в приговоре в сопровождении урядника отослали в Москву, куда выехал и князь Яков Федорович Долгоруков занять по очереди место члена Московской сенатской канцелярии (а по мнению сторонников Яворского — для досаждения митрополиту). Борьба, казалось, кончена — но она только начиналась всерьез.
Князь Яков со своей прямотой хорош был в открытом споре, но не в церковной интриге. Присланных из Петербурга еретиков митрополит Стефан принял, как арестантов, и держал в заточении в строгой изоляции. Делая вид, что исполняет сенатский указ, Яворский принял от них исповедания, причем лишь Фома Иванов (согласно указу) слегка покаялся, а Тверитинов четко заявил, что «противности к святей Церкви во мне никакой не явилось». 19 июля митрополит наложил на исповедания резолюцию, что они должны быть объявлены в ближайший святой пост на Успение Богородицы.
Тем временем в канцелярии митрополита кипела работа над добытыми для Яворского «тетрадями» Тверитинова и
449
«листом», на котором Дмитрий Евдокимович кратко изложил содержание «тетрадей». Против каждого раздела выписок Тверитинова Яворский делал латинские замечания, согласно которым сотрудники изобличали затем тайные злодейские мысли еретика. Между 21 и 29 июля митрополит Стефан издал указ, будто бы рукописи Тверитинова свидетельствуют о его явном сопротивлении православной церкви, «безумные еретики» (кроме Иванова) вместо требовавшегося от них сенатским указом «покаяния» принесли ложные «исповедания» (здесь митрополит лукавит.— А. Б.); следовательно, необходимо продолжить сыск о ереси расспросами духовных отцов и приходских священников всех обвиняемых.
Незамедлительно изданное «Увещание к православным» было направлено персонально против Тверитинова. Видя в его победе на сенатском суде угрозу для прерогатив духовной власти, Стефан Яворский от имени освященного собора безапелляционно объявил Дмитрия Евдокимовича виновным. «Тверитинов лекарь телам, душам же губитель, который снаружи шкуру овчую являет, то есть благочестивым представляется, внутри же волк хищный, ересью помраченный, и иных многих тем же губительством повредивший, и ныне вредить не перестающий!»
На беззаконного злодея, лжеца и непокорного церкви еретика каждый православный обязывался доносить под страхом отлучения и проклятия. При этом Яворский лицемерно призывал «не думать, что сие увещевание есть страсть от ярости или ревности не по разуму», убеждал, что жестокость к еретикам есть обязанность доброго пастыря. Списки «Увещания» были немедленно расклеены на всех церковных дверях, но митрополит не стал дожидаться добровольных доносов. Уже 29 июля к нему доставили для допроса священников и дьяконов упоминавшихся приходских церквей, которые подтвердили свои прежние показания в пользу Тверитинова, но признали, что он держал в доме «лист» с библейскими заповедями. Это-то и
450
требовалось: префект славяно-латинских школ Гавриил тут же заявил, что «листу» Тверитинов кланялся вместо иконы и вообще «ожесточен в неверии». Еще более усугубил «иконоборческую» сторону ереси Тверитинова поп церкви Успения Богородицы и Николая Чудотворца Георгий Кириллов, также особо обративший внимание на «лист».
Видя, что расследование развивается в нужную сторону, Яворский занял твердую позицию по отношению к светской юрисдикции. Обращение Тверитинова на имя государя царя о незаконном содержании его в Духовном приказе, с просьбой об освобождении под расписку митрополит попросту «взял к делу»; а чтобы Долгоруков своей властью не освободил хотя бы Дмитрия Евдокимовича, Яворский 11 августа повелел скрытно разбросать «колодников» по подземельям разных московских монастырей. Заключенным было объявлено, что условием «соборного прощения и разрешения» может быть только «истинное о тех своих ересях покаяние». Каждый должен был сказать «от кого он тех ересей научился, и кого имянно научил, и сколько их, и где живут в таких же ересях пребывающие». Затем каждый должен был покаяться в винах и предоставить свою судьбу на благоусмотрение духовных властей.
Однако еретики стояли (хотя и сидели в темницах) крепко. 30 августа Иван Максимов демонстративно адресовал свою «истину и покаяние» архимандриту Андроникова монастыря, отметив, что пишет по царскому указу (а не повелению митрополита). «Я ересей ни от кого не учился, и еретичества за собой никакого не имею, и еретиков я не знаю», заявил узник. А покаяние он приносил в том, что, общаясь с лютеранами, «смутился» и хотел узнать от разных людей, как опровергнуть их мнение; православные «же возмнеша за то быти мя под сумнением». Теперь, придя в нищету и уже два года оторванный от «свободных наук», Максимов проклинает всякие рассуждения и разговоры.
451
Никита Мартынов твердо написал Стефану Яворскому, что признает основные православные догматы: «Иконоборства не имею, ересям не учился ни от кого, также и сам никаких людей не учил, и где живут проклятые еретики, не знаю». Дмитрий Тверитинов завернул еще круче, обвинив вице-губернатора Ершова, что тот «принудил меня диспуты иметь от лица лютерского, чином школьным». «И после тех диспут обнесен (оклеветан.— А. Б.) як вашему архиерейству, будто держу предание люторского согласия, а не восточной Церкви, и для того разорен напрасно» (Тверитинов действительно был ограблен духовными властями, забравшими, в частности, его библиотеку). Дмитрий Евдокимович кратко проклял «иконоборную ересь» и пространно обличил клеветников.
Сильно подействовали утеснения на цирюльника Фому Иванова. Он также написал «покаяние», в котором в действительности отвергал все обвинения. Но деятельная натура требовала действия, ему трудно было заниматься увертками и притворством. Похоже, что клевреты митрополита учли горячий характер Иванова для устройства провокации. Его держали под рукой, в Чудовском монастыре, и намеренно унижали, таская в цепях на церковные службы. Кроме того, в келье узника каким-то образом оказался огромный нож-косарь. Утром 5 октября Иванов сумел тайно (!) пронести этот нож в церковь и в исступлении изрубил им обложенный серебром образ святого Алексея митрополита.
Образ находился перед правым клиросом за железной решеткой и добраться до него, а тем более изрубить его так основательно, как сделал Иванов, было нелегко. Оказалось, однако, что закованный в цепи узник во время заутрени стоял в этом месте один «и дотуду рубил и ломал, пока, услышав необычный стук, присутствующие в той церкви причетники, пономари и прочие, придя, не возбранили». Наконец-то русское «иконоборчество» выявило себя реальным поступком! Теперь Стефан Яворский, собравший
452
за четыре месяца около 80 доносов и распросных речей против Тверитинова с товарищами (доныне сохранилось 64 документа), мог начать над ними церковный суд.
Но Яков Федорович не дремал. Велев немедленно схватить Фому и доставить в застенок, князь, теперь уже пользуясь своей государственной властью, приказал привести туда же Тверитинова «и увещевати Фому ко благочестию». Так Долгоруков не только отделял Дмитрия Евдокимовича от явного иконоборца, но и оправдывал его как помогающего обратить еретика к благочестию. Среди московской партии начался переполох. Стольник Михаила Петрович Меньшой-Измайлов со всех ног кинулся из дворца Долгорукова к Ершову «и объявил о том их совете имянно, что они тем хотят спасти Димитрия от смерти и вины и что князь уже поехал в застенок!»
Ершов без лечения Тверитинова сильно страдал, особенно ногами, но пренебрег здоровьем и вскоре тоже прибыл в застенок. На Житном дворе, где велось разбирательство, Фома Иванов уже висел на дыбе, а Дмитрий Евдокимович «увещевал его ко благочестию».
«Что сие творится! — возопил вице-губернатор,— сатана или дьявол приводит во благочестие! Дело смеха достойное и на свете неслыханное! Или нет духовных и учительных персон, кому удобнее и приличнее увещевать, чем главному еретику!? По всему видно, что сие фикция есть, а не прямое дело!»
Крики Ершова взбесили Долгорукова, и он пошел вон, не сказав ни слова о том, как вести расследование и кончать розыск, даже куда заключить еретиков. Но клевреты Яворского и сами это знали. Посмеявшись над провалившимся замыслом сенатора, они 24 октября 1714 года организовали заседание освященного собора, пригласив на него множество светских лиц и самого Долгорукова.
«Я не поеду и архиереям сего чинить не велю!» — отвечал князь, но Яворский закусил удила, и его трудно было остановить. «Не возмог я больше ожидать их исправления
453
и истинного покаяния,— писал митрополит царю Петру о еретиках,— также и опасался, чтобы еще какого-нибудь лукавого дела на поругание святой апостольской церкви и на соблазн иным не сотворили. Того ради по общему архиереев зде (в Москве) сущих совету собралися мы в патриаршую Крестовую... явно их обличить и явно о них суд церковный по званию изречь».
Приговор освященного собора, развешанный вскоре на церковных дверях во всех московских приходах, объявил страшными врагами церкви «ересем начальника и лжеучителя их» Тверитинова, затем — Косого, якобы желавшего устроить против церкви такой бунт, как в Московское восстание 1682 года, и лишь в третьих — иконоборца Иванова. Они отлучались от церкви, предавались проклятию и выдавались для казни гражданскому суду. Максимов, Мартынов и Минин также «отдавались» в руки светской власти, которой рекомендовалось «богоненавистные еретические плевелы конечно истребити» и ни в коем случае не давать их «коварству» свободы, но не проклинались, «понеже они по делу сему ученики оных являются, а не ересеначальники и неизлиха ревнители сего злоумствования».
Освященный собор не особо задумывался, как его решение будет воспринято светской властью. Приговор Сената был отброшен с оскорбительной для правительства формулой, что еретики «суд гражданский обольстили». Но уже 28 октября, когда Стефан Яворский писал Петру I о своих деяниях относительно еретиков, митрополит явно боялся совершенного под его началом покушения на фискалов. Он понимал, что погорячился, когда предал проклятию еще и архимандрита основанного царем Александро-Невского монастыря Феодосия. К счастью, Стефан вовремя опомнился и не включил это проклятие в расклеенное на церковных дверях соборное постановление. В послании к Петру I Яворский вообще не упомянул об иных обвиняемых, кроме Иванова и Тверитинова, намеренно
454
поставив явного иконоборца на первое место. Подобный поступку Фомы Иванова бунт должен был разгневать государя. Митрополит рассчитывал, что убедит Петра, будто он действовал исключительно с санкции Сената и лично тайного советника князя Я. Ф. Долгорукова. Но Яворский просчитался.
Митрополит торжествовал победу, когда 29 ноября 1714 года Долгоруков и Салтыков приговорили сжечь Федора Иванова на Красной площади. Обоняя аромат горящего в срубе мяса, Стефан Яворский горделиво думал об унижении Долгорукова, нередко подавлявшего мощью своей личности самого царя. Он недооценил Якова Федоровича. Вскоре митрополиту было сообщено об указе Сената от 15 декабря о его незамедлительном приезде в Санкт-Петербург вместе с еретиками и всеми доказательствами по «делу о раскольниках». Яворский заметался. 23 декабря он написал Петру I прошение «уволить его от пребытия в Санкт-Петербург» и отпустить в Нежин для освящения новой церкви.
Заметались и другие лица, алкавшие крови еретиков. Михаил Андреевич Косой уже спешил на помощь заточенным единомышленникам. В то время когда Яворский собирал доносы на Тверитинова с товарищами, фискал успел обличить перед Петром казнокрадство ряда столичных чиновников, а когда государь убедился в точности его доносов — известил о хищениях вице-губернатора Ершова и Леонтия Магницкого в Москве. Ершову было велено незамедлительно явиться для расследования в Петербург, а Магницкий с сообщниками был отправлен в столицу под конвоем. Правда, Ершову и Магницкому удалось выйти сухими из воды, но нового сенатского суда над еретиками они дожидались с трепетом.
Монах Пафнутий, отданный под начало александро-невскому архимандриту, плакался Магницкому в ужасе, что Феодосий его отравит. «Он есть политик,— успокаивал Магницкий, объясняя Пафнутию нрав Феодосия,— явно
455
зла не сотворит, только надобно с ним обхождение иметь опасное и жить с ним не явно в противность, но лицемерно... и объявил ему, Пафнутию, что он, Феодосий, ему, Магницкому, издавна есть друг». Пока «друга» не удалось уничтожить, Магницкий рекомендовал Пафнутию у Феодосия «жить лицемерно вместо шпика».
Столица была пронизана слухами, что еще неизвестно, кто победит на суде — православные или еретики. Однажды дневальный подьячий Юрия Нелединского дал знать Ершову, Магницкому, Пафнутию и златоустовскому архимандриту Антонию, будто генерал-адмирал Ф. М. Апраксин говорил его хозяину с великой тугою и сожалением: «Я подлинно знаю, что напрасно царскому величеству бунтовщиками оклеветаны митрополит рязанский и с ним человек со сто — подлинно напрасно пропадают!» — и, пав головой на стол, сенатор плакал о судьбе Яворского и его сторонников.
Люди Яворского старались сохранить в тайне эти ужасные вести, чтобы не запугать других, но рассуждали между собой, «яко не просто адмирал плакал, знатно-де царское величество оную клевету принял — и были в страхе. И в те же дни подал Димитрий еретик к делу доношение, что и сам митрополит рязанский еретическую книгу напечатал». Так оно и было — если Прокопович склонялся к протестантизму, то Яворский — к католицизму. Все, кто обвинял еретиков, сами, с точки зрения ортодоксального православия, были нечисты. Но участники дела трепетали не из-за богословия, а в неведении исхода придворной борьбы, где столкнулись сенаторы Долгоруков и Самарин с одной стороны, Меншиков, Апраксин, Мусин-Пушкин и Стрешнев — с другой. Петр I держался в стороне от этого дела, как подозревали клевреты Яворского — для того, чтобы «устраниться от всенародного мнения», в действительности желая осуждения местоблюстителя патриаршего престола Стефана как противника царской воли.
456
«1715 году марта в 21-й день в канцелярии Сената был консилиум и слушали дела иконоборного, по которому держится лекарь Дмитрий Тверитинов с товарищи. А в том консилиуме были: преосвященный Стефан митрополит рязанский и муромский; боярин князь Петр Иванович Прозоровский; сенаторы и тайные советники: генерал-пленипотенциар кригс-комиссар князь Яков Федорович Долгорукой, граф Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, Тихон Никитич Стрешнев, генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин; фельдмаршалы: Борис Петрович Шереметев, светлейший князь Александр Данилович Меншиков; государственный канцлер граф Гаврило Иванович Головкин; действительный статский советник князь Григорий Федорович Долгорукой; сенатор князь Михайло Володимерович Долгорукой; подканцлер барон Петр Павлович Шафиров; тайный советник Петр Андреевич Толстой; сенатор Михайло Михайлович Самарин; губернаторы: киевский князь Дмитрий Михайлович Голицын, московский Алексей Петрович Салтыков, казанский Петр Самойлович Салтыков».
Петр I был в Петергофе. В палате, где заседал Сенат, по его приказу собрались штатские и военные чины. Мундиры разных родов сухопутных войск мешались с военно-морскими. Им противостояли сутаны спутников Яворского: архимандритов и иеромонахов, монахов и священников. Более ста персон: сенаторы, фельдмаршалы, генералы, бригадиры, губернаторы и вице-губернаторы — едва вмещались в палате. Большинство стояло, ибо сесть было негде. Атмосфера была накалена. В протоколе сенатского консилиума, продолжавшегося довольно долго, сказано лишь, что Стефан Яворский предъявил «тетради», «лист» и лютеранский катехизис, причем взятые не у Тверитинова, а в доме Михаила Андреевича Косого, у златоустовского архимандрита Антония и старца Пафнутия.
Писари попросту не могли зафиксировать на бумаге большую часть высказываний, ибо заседание с самого начала шло «не мирно и не чинно». Светские лица ревностно
457
поносили и укоряли митрополита рязанского в злобе, гордыне, клевете и подкупе свидетелей, посягательстве на фискалов. Глотки военных отнюдь не уступали духовным в зычности «бесчинного крика». Яворский вынужден был оправдываться в распространении еретической книги. «Вы в тех делах не судьи,— кричал он в ответ сенаторам,— судить вам только тех надлежит, кого мы пришлем вам, уже духовно осудив, как Дмитрия. А вы хотите и нас судить — это не в вашей должности! Меня и эту книгу пусть судит духовенство, а не вы!»
Слова Яворского тонули в возмущенных криках, так что их часто и не понять было. Только Меншиков и Апраксин «говорили многие извинения» митрополиту и напоминали собравшимся, «что царское величество повелел по настоящему делу суд творити», то есть судить еретиков, а не Яворского. Они шесть раз удерживали митрополита, порывавшегося в великом гневе и раздражении выйти из канцелярии Сената. Видя критическое положение владыки, иеродьякон Пафнутий начал во весь голос кричать: «Господа, послушайте!» Так он кричал раз двадцать, пока не установилась относительная тишина.
— Сей еретик,— закричал Пафнутий, тыча пальцем в Тверитинова,— не только матери нашей церкви враг, но и всему государству Всероссийскому превеликий злодей!
Немедленно в душном, набитом разгоряченными людьми зале установилось молчание. Все знали тяжесть подобного обвинения.
— Сие слово великое и тяжкое есть,— произнес боярин Тихон Никитич Стрешнев в полной тишине,— надобно его рассмотреть.
— Скажи нам,— презрительно бросил Пафнутию Долгоруков,— как он всему государству злодей? Чернечишко, плут,— заметил князь через некоторое время, когда Пафнутий указал места в «тетрадях» Тверитинова, которые могли, при больном воображении, толковаться против России,— ты за склянку вина душу свою продашь!
458
Шум и крики возобновились и продолжались уже до конца заседания. Петр I, которому Меншиков и Апраксин не преминули донести о событиях, своей рукой написал сенаторам, чтобы вести суд правильный, по предложенному делу не отвлекаясь и благочинно, без крика. Послание возымело эффект. На следующий день, 22 марта, в протоколе сенатского консилиума появились связные записи, хотя сам Меншиков не удержался от перепалки с Тверитиновым, причем не в силах «препреть еретика», пришел в такой раж, что завопил, обращаясь к Сенату: «Дайте мне его в застенок — одним часом правду сыщу!»
Пламенные обличения свидетелей обвинения разбивались о тот факт, что Тверитинов и Косой не отрицали принадлежности им «листов» и «тетрадей», но не признавали их доказательствами еретичества. Сильное впечатление произвел на присутствующих безыскусный рассказ Максимова о том, как ему под пытками предложили оговорить «еретиков» по заранее составленному кем-то списку.
К третьему заседанию, 28 марта, люди Яворского приготовили два послания новгородского митрополита Иова в поддержку борьбы с еретиками и начали поиски некоего еретического письма Михаила Косого Тверитинову. На заседании вновь развернулась баталия между Долгоруковым и его друзьями — и придворной группировкой Меншикова, Апраксина и Головкина. Свидетели споров столь высоких персон содрогались от града обвинений, «противных и досадительных речений», обрушиваемых ими друг на друга. Если бы не влияние на ход дела Петра I, который «просто повелел судить» и стал на сторону Яворского, «то бы конечно православных сторону клеветой учинили виноватой, и было бы многое кровопролитие, и безвинное многим живота лишение», писал перепуганный Магницкий.
Долгоруков не желал «просто судить» (или яснее — просто засудить) Тверитинова и Косого с товарищами. Потому по их челобитной он добился царского разрешения дать всем подсудимым очные ставки со свидетелями обви-
459
нения, пообещав Петру I, что «в тех очных ставках явится от многих противность к его царскому величеству». Мнение судей все более клонилось на сторону обвиняемых, и 13 мая, когда было назначено слушание в Сенате очных ставок, Стефан Яворский был с позором изгнан с заседания.
— Чего ради прибыл без повестки?! — закричали сенаторы, когда митрополит вслед за свидетелями вошел в зал.— Когда будешь извещен, тогда и приезжай!
— Повещено мне именным указом его величества из Москвы ради сего дела прибыть, и сих церковных сынов и верных беззлобных овец,— говорил Яворский, показывая на свидетелей обвинения,— должен я не оставить.
— Они сами за себя могут говорить, а тебе дела нет!
— По сему церковному делу моя должность больше, чем ваша. Для чего с такими явными и сущими еретиками каждого свидетеля особо, как овечку перед волком, ставить? Да еще без пастыря? Нет, я буду присутствовать и их не оставлю!
— Ты поди вон, а очным ставкам не мешай! — дружно закричал Сенат.
— Очным ставкам мешать не буду, а присутствовать буду и не уйду, если силой меня не изгоните! — твердил Яворский в ответ на брань и укоризны.
Но крики «Поди вон!» усиливались, и митрополиту вместе с сопровождавшими его духовными персонами пришлось уйти.
— Побегите и слушайте,— крикнул Долгоруков секретарям,— что архиерей к народу говорит!
— Ничего не говорит, только плачет,— сказали секретари, проводившие Яворского до кареты.
— Что с ним делать? — сокрушенно вопросил коллег Долгоруков, не поймавший митрополита на призыве к возмущению.— Он нас, почитай, проклял, да еще и нажалуется государю, что мы его выгнали!
Яворский, конечно, нажаловался, но Сенат был не лы-
460
ком шит: сообщил Петру, что слушались другие дела, а митрополит пришел и стал мешать, потому и велели ему выйти вон; к тому же митрополит сердит, горд и упрям, дело при нем вести невозможно. Петр I велел слушать очные ставки без митрополита, чем поверг сторонников Яворского в леденящий ужас. Магницкий метнулся на поклон к обер-фискалу Нестерову, имевшему зуб на Косого. Василий Ершов, Антоний архимандрит златоустовский и иеродьякон Пафнутий, в свою очередь, умоляли Магницкого, выступавшего на очной ставке первым, «чтобы по своему острожелчию кого из знатных в Сенате не обесчестил и говорил бы со смирением», иначе всех подведешь «и сам прежде всех погибнешь!»
«Ну, Магницкий, для чего вы ложно свидетельствовали на Димитрия с товарищами, будто они еретики?» — задал первый вопрос Долгоруков на заседании 16 мая.
Преодолевая «великое зазрение и страх, не помня себя в дисперации от страха», Магницкий все же начал пространно вещать о ереси Тверитинова и даже, когда Долгоруков и Самарин заспорили с обер-секретарем Щукиным, Головкиным и Апраксиным, обругал князя Якова Федоровича за «неправый доклад» государю. Тут Магницкий чуть не умер от страха, но грозы не последовало, поскольку Долгоруков любил смелое слово. Магницкий не понимал, почему «такой гордый и высококредитный, к тому еще злобный, а против таких слов умолчал», но, видя Долгорукова «не гневающегося», продолжил обличения.
Лишь один раз князь прервал долгую речь свидетеля: «Доколе ему проповедь перед нами говорить, слово в слово как проповедь!» Но говорить не запретил.
Терпеливо слушал Магницкого и Тверитинов, лишь один раз, по требованию Апраксина, задавший свидетелю обвинения вопрос по существу: «Видел ли ты меня когда-нибудь в церкви?» Магницкий вынужден был признать, что Тверитинов ходит в церковь, и смог ответить на этот разительный аргумент против обвинения в еретичестве лишь
461
бранью. Общее настроение сенаторов было таково, что Мусин-Пушкин с перепугу начал отрицать, что дискутировал с Тверитиновым и вообще видел его «тетради». Магницкий вызвал смех сенаторов, приперев Мусина-Пушкина к стенке ссылками на многочисленных свидетелей, и насмешил еще больше, назвав слова апостола Павла «Божиим указом»: «Благодарим за такие повести»,— сказали присутствующие, прерывая многочасовую речь Магницкого.
В протокол было записано возражение Тверитинова, что описанные свидетелем диспуты были организованы группой сторонников Яворского с целью обвинения фискалов. Замешанный в этом деле Ершов испугался очной ставки и умолил сенаторов позволить ему ответить на обвинения Тверитинова письменно. Вице-губернатор над своим ответом «трудился с великим трудом дней с пять», впрочем, без особого успеха. Очные ставки Тверитинова со свидетелями обвинения длились до 22 июля 1715 года и, по-видимому, не дали оснований к осуждению еретика.
Успеха добился Магницкий, по договеренности с которым обер-фискал Нестеров сделал в Сенате заявление о наличии у некоторого лица обличающего Косого письма. Сенат дал санкцию на обыск, и письмо (вопросы и ответы о вере) было изъято. Как и рассчитывали Магницкий с Нестеровым, письменный документ был для сенаторов многократно важнее словопрений. На этом дело могло бы и кончиться, если бы Долгоруков не приостановил его производство. Но люди Яворского и сам местоблюститель патриаршего престола не унимались. 22 января 1716 года они добились от Петра I именного указа с ясно сформулированным обвинительным приговором еретикам.
«Указ господам Сенату. По делу Дмитрея Тверитинова, розыскав, и оное конечно вершить, и которые по тому делу приносят или принесут вины свои, тех разослать к архиереом в служение при их домах, и чтобы они (архиереи.— А. Б.) имели за ними крепкий присмотр, дабы они непоколеблемы были в вере. А которые не принесут вин
462
своих, и тех казнить смертию. Под тем приписано его царского величества собственною рукою: Петр».
Долгоруков не подчинился и этому указу. 5 мая 1716 года граф Апраксин специально донес Петру I, что дело о «злодействах» Тверитинова с товарищами «так долгое время и до сего числа не только не завершено, но и не слушано и не разыскивано за самовластной противностью
463
господина сенатора, генерала-пленипотенциара крикс-комиссара князя Долгорукова, который неединократно при других господах сенаторах и при господине генеральном ревизоре бригадире Зотове говорил, что-де я того дела слушать и вершить не хочу и в том ответ дам я».
Долгоруков так и не позволил Сенату осудить еретиков. 29 ноября 1717 года трое — Тверитинов, часовщик Кудрин и торговец Мартынов — были осуждены именным указом Петра I: «лекарю Дмитрею Тверитинову быть в доме преосвященного Стефана, митрополита рязанского и муромского, в лекарской службе, а часовника Кудрина и купецкого сына Мартынова послать к другим архиереям и велети им быть у них в службах, по их рассмотрениям». Долгая борьба между Москвой и Петербургом завершилась своеобразным перемирием: против Тверитинова и его товарищей не было выдвинуто никаких обвинений и архиереям предлагалось попросту наблюдать за отданными им в службу: «ежели у них в православной христианской вере есть какое сомнение, и от того их сомнения отводить и за ними того велеть смотреть». Разумеется, Тверитинову, Кудрину и Мартынову от этого было не легче.
Но Тверитинов не сдавался. Он боролся еще многие годы, пока 1 февраля 1723 года святейший Синод не принял определение о снятии с него церковного отлучения и проклятия. Уже 10 февраля в московском Успенском соборе Дмитрий Евдокимович торжественно прочитал свое «исповедание веры», отрекаясь не от еретических взглядов, а от того лишь, что некогда вел диспуты «от стороны лютерской». Приобщаясь к православной церкви, Тверитинов зарекался на будущее рассуждать о религии. Одновременно он просил вычеркнуть упоминание о нем в книге Яворского «Камень веры».
Эта просьба выполнена не была. Напротив, при издании «Камня веры» в 1728 году в предисловии Феофилакта Лопатинского: «Сказание о творце книги сея... вина и случай написания сей книги» — подробно рассказывалось о
464
деле против еретиков во главе с Тверитиновым. Но указом святейшего Синода было запрещено проклинать Дмитрия Евдокимовича и его товарищей в московских церквах. После того как Тверитинов умолк, борьба развернулась с новой силой. В городе Серпухове последователи еретика жили «во всяком довольстве потому, что они друг друга снабдевают». Группа еретиков-иконоборцев во главе с Настасьей Зимихиной подверглась гонениям ортодоксов; в 1724 году та же участь постигла Алексея Попова; в 1726 году еретика Артемия Иванова изловили в Астрахани. «Камень веры», изданный большим по тем временам тиражом в 1200 экземпляров, имел такую популярность, что в 1729 году потребовалось его переиздание.
Многим импонировало убеждение Яворского, что единственным наказанием еретикам должна быть смерть, более того, «самим еретикам полезно умереть». Но лютая нетерпимость к инакомыслию оборачивалась и против самого автора «Камня веры». Тверитинов освободился от отлучения почти немедленно после кончины митрополита 27 ноября 1722 года. В 1731 году в осуждение взглядов Стефана напечатано латинское сочинение Мосгейма; доминиканец Рибейра еще более усугубил обвинения Яворского в пристрастии к католичеству, пытаясь защитить его в другом латинском трактате. На протяжении царствования императрицы Анны Иоанновны «Камень веры» считался запрещенной книгой. Когда в 1740 году Феофилакт Лопатинский выступил в полемике в защиту Яворского с сочинением «Апокризис, или Ответ на писание ответно Франциска Буддея», он подвергся преследованиям со стороны Бирона. Только Анна Леопольдовна возвратила Лопатинского из заключения и вернула ему архиерейский сан, в котором Феофилакт вскоре умер (6 мая 1741 года). Взаимоистребление верующих по обвинению в ереси «неукротимо продолжалося».
465
