2. Испытание плюрализмом и полемика о законодательстве
Закон «О свободе вероисповеданий» был принят в 1990 г., будучи одним из первых действительно либеральных законодательных актов в России. Последующие годы показали, что этот закон был, возможно, слишком либеральным для общества, еще не готового переварить его. Длительные дебаты привели в конце концов к принятию нового Закона «О свободе совести и религиозных объединениях», вступившего в силу в 1997 г. Главное новшество Закона 1997 г. состояло в его
121
более строгом регулирующем и предписывающем характере и внесении ряда бюрократических требований к созданию и функционированию религиозных общин.
Дискуссии вокруг этого Закона были лишь самой видимой манифестацией процесса, чрезвычайно важного для всего российского общества, — того, что можно назвать «испытанием плюрализмом». С начала XX века Россия не знала столь громадного разнообразия идей, взглядов и начинаний, как во время «великого разворота» 80— 90-х. Осмысление плюрализма вообще, и религиозного плюрализма в частности, было, возможно, главной движущей силой религиозного дискурса в масс-медиа.
Можно выделить два подхода к феномену религиозного плюрализма. Один подход — традиционалистский — исходит из того, что плюрализм угрожает преобладанию Русской Православной церкви; это опасение связано к неприятием множественного присутствия других конфессий и общими консервативными установками. Противоположный подход — либеральный, — представленный в основном неправославными религиозными или светскими авторами, исходит из защиты плюрализма образца 1990 г. и прав меньшинств. Дискуссии между этими двумя партиями неизбежно смещались от конкретных вопросов законодательства к проблеме открытости, гибкости, терпимости православия и, в конце концов, русской культуры в целом.
Традиционалистский ответ на «вызов плюрализма» в своих крайних проявлениях означает классический изоляционизм и ксенофобию в националистической и коммунистической прессе. Угрозы целостности русской культуры исходят от ислама, западных христианских конфессий и новых религиозных движений (тоже западного происхождения); Запад, однако, оказывается мишенью критики гораздо чаще, чем ислам.
Наиболее интегристская газета «Завтра» перепечатывает статью из «американского религиозного журнала» некой Корнелии Феррей-ра, которая разоблачает давний масонский план мирового порядка и создания Объединенной религии с центром в Калифорнии; газеты предупреждают также о массовом «внедрении» в Россию католических священников, начавшемся после визита Горбачева в Ватикан; о «новом крестовом походе Запада» против России и православия, которое стало «главным врагом» Запада после падения коммунизма20. Подобные же голоса раздаются из провинции: Марк, епископ Хабаровский, призывает священников и мирян объявить войну протес-
122
тантским миссиям, проповедующим «пагубный западный образ жизни»; сообщения об опасном «вторжении» иностранных миссий приходят из Ростова, Тюмени, и многих других городов21.
Даже либеральный, хотя и имеющий «желтую» репутацию, «Московский комсомолец» пишет о том, что «неопытные, доверчивые, наивные» россияне «поддаются на религиозное сладкоголосие иностранцев», и ссылается на антипрозелитическое законодательство Греции как образец для России22. Наиболее детально антизападная позиция была выражена в работах Иоанна (Снычева), архиепископа Санкт-Петербургского и Ладожского, и его ученика, редактора газеты «Русь Православная», Константина Душенова, который считает Русскую Православную церковь последней «надежной преградой на пути разрушения российской государственности, на пути идеологической агрессии западничества и либерализма»; Душенов резко противостоит всякому западному религиозному присутствию, которое несет с собой «идеалы и ценности, откровенно враждебные основным христианским заповедям и святыням»23.
Для широкой публики, с ее поверхностным религиозным образованием, нет существенной разницы между крупными западными конфессиями или новыми религиями: все они воспринимаются как «чужие» и часто обозначаются единым понятием «секта» (за исключением католичества). Все-таки наибольшую негативную нагрузку получило понятие «тоталитарная секта», нацеленное на новые религиозные движения и на некоторые деноминации, такие как адвентисты и мормоны24.
Волна антикультизма захватила масс-медиа в середине 90-х гг., поскольку именно противодействие влиянию культов было главным аргументом в пользу обновления религиозного законодательства. Умеренно консервативная газета «Труд» перепечатала из официального журнала Московской патриархии статью А. Дворкина, наиболее известного противника «тоталитарных сект», в которой дается систематическая критика всех основных новых религиозных общин, успех которых в России объясняется их близостью к генетическому «сектантству» коммунизма25. Официальная позиция Московского патриархата была вполне ясной: Архиерейский Собор 1994 г. постановил, что члены новых религиозных движений «отлучили себя» от православия. Пресса изобиловала статьями о психологических травмах, воздействиях на детей, разводах и даже преступлениях и самоубийствах, связанных с деятельностью сект в России26. Длительный судебный процесс против Свидетелей Иеговы начался в 1996 г.27, по иску Комитета
123
по защите молодежи от тоталитарных сект; суд прекращался и возобновлялся в течение нескольких лет, вызывая сильные антикультист-ские настроения; свидетель на суде, профессор психологии, заявил в интервью, что критика судебного процесса против иеговистов антипатриотична, ибо «Россию надо спасать, и спасать как можно скорее»28. Еще один знаковый процесс был выигран газетой «Российские вести», когда суд отклонил обвинения в ее слишком резких антикуль-тистских публикациях29. Один из крупнейших сайентологических центров Москвы был закрыт в октябре 1999 г.
На фоне преобладающих антизападных и антикультистских настроений более строгий Закон 1997 г. нашел более весомые обоснования. Традиционалистская позиция сочетала в себе сопротивление внешним влияниям и убеждение в том, что Русская церковь остается важнейшим фактором национального самосознания. Центральным вопросом всех дискуссий о Законе было, в сущности, доминирующее положение православия (и именно Московского патриархата). Как говорилось в одной из статей, «исторически православная страна» не должна сдать позиции иностранным вероисповеданиям, особенно в школах, где немедленно должен быть восстановлен «Закон Божий»30. Крайне правая газета опубликовала резко интегристскую по духу инвективу против «заокеанских пророков» и напомнила, что:
Известно, что мир разрушится, если изменить хотя бы точку в Священном писании... Одна из задач государства — стабилизировать общество ...государственные системы должны препятствовать всякого рода религиозным трансформациям... [Поэтому] разговоры о свободе совести вызывают недоумение у людей религиозных. Мы все рабы Божии, покорившиеся Богу. Верность Богу своему, верность своей земле, вобравшей в себя прах наших отцов и матерей, — основа нашей государственности31.
В более умеренной газете, где преобладают скорее консервативные, чем традиционалистские установки, можно найти, однако, схожие идеи о том, что ради религиозной свободы как таковой, Православная церковь не может избежать «ответственности за веру» в православной стране, и в условиях демократии все конфессии обязаны согласиться с выбором православного большинства32. В том же ключе, преподаватель богословия подверг сомнению широко распространенную аксиому, что Россия является многоконфессиональной страной33.
124
Сама Московская патриархия, считающая Россию своей «канонической территорией», заняла в этой полемике позицию достаточно осторожную (чтобы не нарушить законодательно закрепленной дистанции от государства), но в то же время и твердо ориентированную на сохранение своего преобладания. Несомненно, что иерархия высказывалась за отмену положения нового Закона о том, что «установление каких-либо преимуществ или ограничений для одной или нескольких религиозных организаций не допускается»34.
Сам Патриарх, который был очень активен и заметен во время обсуждения нового Закона, осторожно, но уверенно озвучил это стремление к преобладанию и даже монополии. В очень примечательном интервью, говоря о политическом примирении, он сослался на слова св. Григория Богослова: «Отступим в иной малости, чтобы получить взамен важнейшее, то есть единомыслие». И Патриарх добавил, что русский народ несомненно сохранит верность своим духовным и культурным традициям (т. е. православию) и защитит себя от деструктивных сект35. В других случаях Патриарх мог быть более откровенен, говоря, например, что государство «призвано оградить каждую личность и весь народ от назойливой пропаганды агрессивных лжеучителей, большинство которых прибыло в страну из-за рубежа»36.
Как примирить преобладание одной конфессии с многоконфессиональной реальностью страны? Умеренный компромисс был предложен в концепции «традиционных» и «нетрадиционных» конфессий, которая, после длительного обсуждения, была использована в преамбуле к Закону 1997 г. Первая категория включала Русскую Православную церковь, ислам и буддизм, иногда иудаизм, оставляя в стороне (в качестве «нетрадиционных») основные западные церкви, новые религии, а также другие православные деноминации. Это разграничение стало одним из ключевых инструментов дискуссии. Один из авторов, поддерживающих Закон, писал:
Российское государство должно своим решением структурировать «конфессиональное ноле», законодательно закрепить «приоритетность» вероисповеданий в зависимости от их укорененности, исторического вклада, участия в государственном строительстве и др. Это членение должно отразить новый образ России как демократической европейской страны, где уважаются права меньшинств, однако выделены и государственные приоритеты.
Этот принцип «структурирования конфессионального поля» затем поясняется европейским примером (на сей раз примером Испании);
125
далее автор предлагает свою схему ранжирования религий. Несмотря на отсылки к европейскому опыту, у автора заметна все та же антизападная посылка, когда он вступает в полемику с Международной ассоциацией религиозной свободы, которая, по его мнению, проявляет тенденциозность в поддержке небольших протестантских групп и новых религий37.
Бинарное деление конфессий широко поддерживалось властями на центральном и местном уровне: московское правительство финансировало довольно претенциозный комплекс на Поклонной горе, где по соседству расположены православная церковь, мечеть и синагога; нечто подобное было создано в московской окраине Отрадное на деньги зажиточного бизнесмена-предпринимателя и получило название «Духовный и образовательный комплекс традиционных религий России». Газеты часто сообщали о подобных фактах, подчеркивая благословение подобного «официального плюрализма» со стороны Московской патриархии, которая таким образом, поддерживая ограниченный плюрализм, не теряла своего преобладания38.
В то время как официальная иерархия церкви выдерживала политически корректную позицию по отношению к «традиционным конфессиям» (но не к «культам»), сильное интегристское крыло церкви радикализировалось и заставляло Патриархию смещаться ко все более традиционалистским подходам в вопросах иностранных миссий, законодательства и экуменизма39. Пресса отражает эту тенденцию, и это было особенно заметно в 1997 г., когда полемика вокруг нового Закона достигла наивысшего накала.
Либералы, противоположная партия в дискурсе, выдвигали в ответ свои аргументы, построенные на редкой критике Русской Православной церкви и риторике о демократических свободах. Известный философ Григорий Померанц в одном из своих интервью сформулировал либеральный подход: русское национальное возрождение возможно лишь при условии сотрудничества со всеми религиозными общинами. Далее он продолжает с откровенностью, которая может показаться провокационной на фоне общепринятого хрупкого консенсуса:
...Я положительно отношусь к вторжению в Россию неправославных учений, потому что это заставляет шевелиться и православных исповедников. Я думаю, что будущее за сосуществованием нескольких религиозных путей. Потому что мы живем в стране, где есть телевизор, компьютеры, Интернет и где в этих условиях бессмысленно сохранять господство одной религии40.
126
Согласно специалисту по религиозному законодательству, аргументы против культов основаны на явном преувеличении их опасности; культов, подлежащих преследованию или даже контролю, просто не существует; более того, российское законодательство содержит достаточно норм для противодействия «деструктивным религиям»; следовательно, единственный мотив принятия нового Закона — это простое желание отстоять монополию доминирующей церкви41. Баптистский дьякон придерживается того же взгляда, ставя под вопрос даже общепринятое мнение, что русские являются в массе своей православными42. Сходные опасения и подозрения типичны для других религиозных меньшинств.
Критики находят внутри самой Церкви корни антиплюрализма. Например, делается ссылка на «византизм» для объяснения изоляционистской позиции церкви и неприятия инакомыслия и инаковерия43. Один из наиболее последовательных защитников плюрализма, публицист Александр Нежный в обширной статье выводит традицию духовного авторитаризма из русской истории XVI века и с горечью замечает, что в Русской церкви и в обществе возобладала традиция Иосифа Волоцкого (лидера партии «иосифлян», призывавшей к яростному преследованию еретиков и диссидентов), в то время как традиция св. Нила Сорского (противника Иосифа и поборника терпимости) совершенно забыта. Защищая культы и секты, находящиеся под постоянным давлением государства и церкви, он делает вывод, что единственной «тоталитарной сектой» в России является в действительности сама Православная церковь, по крайней мере, ее националистическое и интегристское крыло44.
На фоне общей волны негативного отношения к новым религиозным движениям в середине 90-х гг. либеральные голоса в прессе были все же сильнее, чем в обществе в целом. Обычным явлением были статьи, защищающие Свидетелей Иеговы или Церковь Объединения в ходе судебных процессов против них45, или поддерживающие, или по крайней мере нейтрально описывающие жизнь таких общин и движений, как Сознание Кришны, община Виссариона из Минусинска и другие46.
Интересно, что окончательное введение в силу в 1997 г. и применение нового Закона не изменило резко ситуацию с религиозными свободами в России, как об этом предупреждали лидеры религиозных меньшинств, правозащитники и иностранные обозреватели. Верно, что из провинций поступали многочисленные сведения о нарушении
127
религиозных прав (с точки зрения международных дефиниций), с использованием положений нового Закона. Однако такие нарушения были и до 1997 г., и многие местные законы опередили те нормы, которые были затем приняты в федеральном законодательстве47. Общий настрой местных чиновников определялся, как писала одна газета, «инерцией тоталитарной эры моноидеологического государства; [чиновники] с трудом могут понять и принять факт идеологического и религиозного плюрализма в России»48. Кроме того, очевидно, что в условиях российской правовой атмосферы норма законодательства не является абсолютным принципом и в ходе применения может подвергаться манипулированию и перетолкованию. Вопрос о законодательстве имел прежде всего символическое значение, раскрывая реакцию российского общества на «вызов плюрализма»; возможно, этот вопрос был более значим для общественного дискурса, чем для законодательного процесса как такового.
Дискуссия показала, насколько широко распространено убеждение, что западная норма плюрализма «не работает» в российском контексте; и традиционалисты, и либералы, похоже, согласились бы с этим. Эта мысль была четко выражена в статье двух известных публицистов, не относящихся ни к крайним православным традиционалистам, ни к либералам и считающих себя выразителями консервативных интересов «сильного русского государства»:
Идея свободного рынка религий, которую отстаивают наши «молодые реформаторы» и президент США и которая, к несчастью, была заложена в основе Закона «О свободе вероисповеданий» 1990 г., с самого начала находилась в вопиющем противоречии... с исторической спецификой России...49.
Это утверждение удовлетворило бы обе стороны дебатов, какой бы различной ни была оценка «исторической специфики России» — положительной или отрицательной. Идея о том, что западный плюрализм в Росиии теоретически не работает, — это еще одна парадигма общественного дискурса, скрытая за реальным опытом плюрализма (пусть еще незрелого), который все-таки существует на практике. Верно и то, однако, что и противоположный тезис никем не оспаривается: некая мера плюрализма должна быть принята, и запретить его полностью невозможно. Но при этом предполагается, что и даже подобный ограниченный плюрализм должен как-то регулироваться и контролироваться — не только законом, но и государством.
128
