3. Религия и государство: дебаты о симфонии
Государство, по-видимому, наделяется функциями, выходящими за рамки установления и поддержания правовых рамок: оно представляется в виде арбитра и судьи в религиозных вопросах. Как уже было сказано, религия в масс-медиа является публичным феноменом, а государство по-прежнему претендует на преобладание в публичной сфере. Одновременно и сама Русская Православная церковь стремится к особым отношениям с государством.
Излюбленным термином, которым пользуются журналисты для характеристики государственно-церковных отношений, является «симфония». Это слово отсылает к традиционному принципу восточного христианства, предполагающему тенденцию к слиянию светских и сакральных функций в христианском обществе. Хотя этот принцип ни разу не был воплощен в истории, современный дискурс принимает как данность, что «симфония» относится к подлинной русской традиции и была реализована на практике в допетровской России или даже, в более упрощенных интерпретациях, просуществовала до революции 1917 г.
Использование этого слова автоматически поднимает два вопроса: во-первых, оно заставляет вспомнить конституционный принцип секу-ляризма (провозглашенный в статье 14 Конституции 1993 г.); во-вторых, оно ставит под сомнение принцип религиозного плюрализма (в той же конституционной статье), выдвигая РПЦ как единственную политически значимую конфессию. Все это вызывает ожесточенную полемику между противниками и поборниками исключительной роли православия.
Светский принцип отделения церкви (и религии) от государства, который был впервые введен большевиками в 1918 г. и затем подтвержден в позднесоветском и постсоветском законодательствах, часто критикуется как не вполне подходящий для России. Однажды он был назван «американской моделью, проталкиваемой лоббистами» (возможно, имелись в виду протестантские и другие меньшинства)50. В других случаях делались ссылки на решения Поместного Собора 1917—1918 гг., который якобы стремился восстановить московскую симфонию, противоположную и церковному подчинению петровской модели, и полному разделению секулярного типа; наконец, могли появляться цитаты из Ивана Ильина, сочетавшего идею сильного государства с принципом христианско-православного идеологического обоснования светской власти51.
129
В похожем ключе один автор писал об уникальной «имперской теологии», которая явила себя в принципе симфонии; при этом именно РПЦ остается «единственным институтом публичного права, восходящего непосредственно к дореволюционной легальной системе», а значит, и обладает авторитетом, способным легитимировать правителей52. Другой автор с ностальгией ссылается на эпоху, когда общественная жизнь «была простым производным от религии», и далее с сожалением замечает, что «у нас сегодня "не модно" говорить о сотрудничестве церкви и государства», поскольку принцип симфонии дискредитирован ассоциацией с понятием «государственная церковь»; хотя он и признает, что идея симфонии «в исторической перспективе потерпела поражение», но все же надеется на возобновление утраченного единства53.
Сам Патриарх как всегда сохраняет осторожность: в одном интервью он замечает, что взаимодействие церкви и государства в России не столь разработано, как во многих странах, но при этом предлагает установить отношения «активного партнерства»54. Верно то, что церковь дистанцируется от публичной политики: Синод запретил священникам баллотироваться на выборные должности (те, кто нарушали этот запрет, лишались духовного сана). Но, отстранившись от публичной политики, церковь разными путями демонстрирует свое желание оказывать влияние на политическую жизнь. Во время кризиса 1993 г. Патриархия стремилась сыграть ключевую посредническую роль, а во время президентских выборов 1996 г. явно поддержала Б. Ельцина против коммунистов. Конференция политических элит, созванная церковью в 1998 г. в патриаршей резиденции в Свято-Даниловом монастыре и носившая название «Путь к спасению России», собрала в свое время всех главных политических игроков; несколько позже митрополит Кирилл (Гундяев) создал Совет религиозных лидеров, который, как предполагали комментаторы, был с самого начала нацелен на выборные кампании 1999—2000 гг.55; в декабре 1999 г., накануне парламентских выборов, встреча политической элиты и иерархов повторилась. Наконец, описанная выше позиция церкви в законодательном процессе доказывает ее несомненную волю к привилегированному «партнерству» с государством.
С другой стороны, и само государство демонстрировало взаимность. Очевидно, что властям церковь была необходима как источник легитимации; высокие церковные иерархи принимали участие в главных национальных торжествах точно так же, как высокие государ-
130
ственные чиновники присутствовали на христианских праздниках. То же самое происходило на региональном уровне, о чем часто сообщала пресса. Упоминалось, что местные власти выделяли бюджетные деньги для реставрации или строительства храмов, например, в Кузбассе, и такая практика была весьма распространенной, о чем свидетельствует ответ Патриарха в одном из интервью на «стремление некоторых лиц вызвать "возмущение налогоплательщиков"» против финансовой поддержки церкви местными властями56. Сообщалось также о том, что Православной церкви предоставлены некие специальные налоговые льготы, в дополнение к тем, которыми пользуются все религиозные организации57.
Приведем еще два характерных примера — армии и школы. Особые отношения церкви и армии широко обсуждались в прессе; в некотором противоречии с Законом «О статусе военнослужащих» (1998), который запрещает любую поддерживаемую государством религиозную деятельность в армии, православные священники, как сообщалось, часто приглашались местным командованием для отправления обрядов по разным поводам. Штабы военных округов и само Министерство обороны в Москве заключили с церковью «соглашения о сотрудничестве», а споры вокруг введения в армии института церковных «капелланов» не прекращались никогда, поскольку сама идея находила обоснование в старой традиции «православного воинства»58.
Вопрос о религиозном образовании в государственных школах широко обсуждался в прессе 90-х гг. Сообщалось, что почти половина родителей и даже самих школьников высказывались за введение религиозных уроков под руководством православных священников59. Секулярный принцип отделения религии от образования подвергался сильной критике, как «ограничивающий права верующих» и ведущий к «слабой морали» в школах; указывалось, что западный либеральный принцип не годится для страны, «живущей в ином правовом и духовном пространстве». В то же время голоса из другого лагеря обвиняли православных в неконституционных претензиях, ставящих под сомнение принципы секулярности и религиозного плюрализма60.
Все эти примеры взаимного сближения между Русской Православной церковью и государством могут быть истолкованы (и в действительности истолковывались) как возврат к традиции «симфонии», как бы ни было идеально и спекулятивно само понятие. Однако эта
131
тенденция подвергалась нападению с двух сторон: либералы говорили об опасности клерикализма и «нового православного тоталитаризма», тогда как традиционалисты обвиняли церковную иерархию в покорности и подчиненности светским властям.
В статье, озаглавленной «Третий Рим по второму заходу», либеральный автор пишет:
Вероятно, дело идет к возрождению во всей красе приснопамятной триады графа Уварова: «православие, самодержавие, народность», где на место самодержавия просится что-нибудь вроде «территориальной целостности и нерушимости границ». Между прочим, и при большевиках формула официальной идеологии была триединой: «учение Маркса — Ленина, руководящая роль партии, пролетарский интернационализм». Эта интересная закономерность относится даже не к национальным традициям, но, скорее всего, к самым глубинным пластам традиционного мышления. Российская государственность просто не терпит идеологической «пустоты». А наполнение может быть любым. — хоть религиозным, хоть наукообразным, но непременно тоталитарным6'.
Хотя известная триада «православие, самодержавие, народность», идея старца Филофея XVI века о Московском царстве как «Третьем Риме» и концепция «симфонии» являются весьма разными и имеющими собственную логику идеологическими конструкциями, все они смешаны участниками дискуссий как относящиеся к единому феномену антисекуляризма. Сообщалось, что клирики-интегристы оказывают давление на обычно сдержанного Патриарха для того, чтобы он добивался получения Русской Православной церковью статуса государственной; церковь подозревалась в том, что она «проповедует не просто лояльность к российскому государству, но безоглядную приверженность ему, верность его имперской миссии»; претензии церкви получить официальный государственный статус объявлялись «трагическими», ведущими вспять к Константинову понятию «государственной церкви», которую еще исповедует «отсталая» русская церковь62.
Либералы считают осуществление симфонии нереалистичным, однако каждый шаг в этом направлении, по их мнению, опасен как для общества, которое может потерять только что полученнную свободу, так и самой церкви, которая неизбежно попадет в подчинение государству, как это было и в Петербургской, и в Советской России (хотя и по-разному в двух случаях). Но эта последняя позиция оказывается
132
парадоксально близкой к некоторым антилиберальным «правым», которые считают ту же тенденцию сближения признаками зависимости и слабости церкви. Патриархия осуждается журналистами газеты «Завтра» в «злоупотреблении сергианскими компромиссами» с государством (речь идет о сосуществовании Патриарха Сергия с советским режимом)63. Хотя обычно идея симфонии принадлежит к золотому арсеналу русских традиционалистов, они все же ни в коем случае не готовы были принять сближения церкви с правящим в 90-е гг. постсоветским режимом, который они считали криминальным и/или либеральным, а потому враждебным православию.
Нет ничего удивительного в том, что идея симфонии серьезно воспринимается различными общественными группами: общий консерватизм Русской Православной церкви, хрупкость законодательного плюрализма, идейная «энтропия» среди политической элиты и некоторые привычки коллективного мышления вместе создали особую атмосферу (опосредованную и усиленную прессой), которая делает проект «государственной церкви» вполне вероятным. Таким образом, принимая минимальное участие в демократической политике64, религия вовлечена в политический дискурс
